========== Разговор первый. Кофе, полночный Кот и январский сад ==========

Вопреки тому обратному, что было когда-то в детстве, подросший Алоис осень не любил.

Сентябрь щедро сгружал на улицы и крыши, парковые аллеи и проржавленные городские створки бесконечные серые будни, страшные не столько приевшимся стылым окрасом, сколько всеми теми монотонными сутками, что денно и нощно ползли по чавкающим пятам каждого вычеркнутого дня.

Если бы только Алоис умел испытывать к кому-либо искреннюю жалость, он бы, должно быть, пожалел её, эту чертову бесящуюся осень: люди, глядя на по-своему красивые и уютные штрихи, шелестящие под ногами тихими дворовыми говорами, начинали сползать с удерживающих катушек и чем дальше, тем больше творить глупого, гнусного, бессмысленного и болезненного дерьма, припаянного к выбравшейся на волю волчьей тоске.

В жизнь Алоиса тоже, вынырнув из летаргического сна, вторглась продолжающаяся бесполезная учеба, надавили на горло напомнившие о себе связи, которые закончились да оборвались с недели-месяцы-числа назад, не пережив шаткого перехода с теряющей одувановый пух жары на мокрые лужные хмари. Чужие проблемы, что путем теории засунутого в гроб Дарвина становились уже проблемами его собственными, поменявшись местами с краснеющими рябиновыми листьями, начинали сыпаться на голову изо дня в день, покуда не затапливали и не заливали стылыми дробными дождями, от которых не спасал ни один на свете зонт.

У Алоиса вообще никакого зонта не было — лишние несуществующие деньги, лишний хлам на веревочке и лишнее время тащиться его покупать, а потом рыскать озлобленной ищейкой по мириаде одинаковых автобусов, силясь припомнить, в котором из них опять умудрился несчастную клеенковую палку забыть. Зато у него был клен; не совсем у него, конечно, но под его окном — кто сказал, что живя в квартире, в относительной тишине пятого верхнего этажа, из окна которого не видно засранного двора лишь посредством старого коряжистого клена, не начнешь воспринимать старое ничейное дерево за свое?

Алоис и воспринимал, Алоис умудрился привязаться к этому трухлому клену, Алоис часто, кое-как отмучившись приучивший к строгой руке приторный сентябрь, уходил в бездумное разглядывание осыпающихся с веток окровавленных листьев в начале еще более приторного октября.

Он бесцельно шатался по улицам — черная «дутая» куртка, черные джинсы и черные сапоги с высокими зашнурованными наголенниками, — не потому что особенно хотел шататься, а потому что, говорят, «иногда-бывает-полезно-подышать-воздухом».

Алоис дышал. Чувствовал, как тот — маслянистый и грязный, приправленный мусорным ветром из городской свалки, где успело что-нибудь запрещенное загнить — заползает к нему в лёгкие, течет вниз по давящемуся горлу и оседает на языке, скручиваясь там прогорклой и едкой тошнотой.

Алоис видел черный дым, зреющий на набухающих асфальтовых полях, видел таких же черных подростков, натыканных по углам, точно обесточенные фонарные столбы; у каждого в руках по плакату: «вернем Земле чистое будущее», у каждого в мозгах — пустырный сквозняк, а в дырявых карманах — приблудившаяся купюра на грядущий вечер — выпивка, самокрутка, девка с полуголой задницей или чем там еще нынче интересуется растущее поколение, за спинами которого стоят палачными атаманами раскормленные верзилы, пропускающие все чаевые от «спасения матушки-Земли» на таких же баб-телок-проституток, пусть и, конечно, одним-другим смыслом-рангом повыше.

Алоис сам был немногим старше их всех, Алоису самому едва-едва стукнуло восемнадцать — всего четыре месяца как, но он — это он, и он давно уже мысленно отрезал себя от остального мира и давно существовал исключительно в мире собственном, что крутился на борту его личного тонущего Титаника.

Такие, как он, с вечной войной в голове и вызовом, брошенным подорванному небу, никогда долго не живут — и Блум хорошо это знал.

Такие, как он, еще юными и не до конца опытными, не до конца загрубевшими, гаснут в лужах крови и жидкого человеческого дерьма, разливающегося по ступеням забрызганных тараканьей отравой выхлоренных подъездов.

๖ۣۣۜL๖ۣۣۜT๖ۣۣۜS

Осенью у Алоиса было плохое настроение, долбящаяся в виски музыка и извечно холодный чай на травах, хотя на самом деле настроение у него было даже не плохое, а пресквернейшее, раскатанное по земле ножищами задувающей с северов скорой ноябрьской фуги: учеба доставала раньше, чем успевала полноценно затянуться, да и смысла Блум в ней не видел никогда — делать монотонные рутинные движения, заученные насмерть, особенно тяжело, когда даже смутно не можешь себе ответить, зачем ты их продолжаешь делать.

Еще хуже ему становилось в те редкие моменты, когда, пересекаясь глазами со встречными уличными прохожими, он вдруг понимал глубину и иного своего озлобленного проклятия: в отличие от всех этих, его мозги еще продолжали по пустой упрямости бороться и хоть что-нибудь, хоть о чём-нибудь думать.

Музыку Алоис старался полюбить, но старался, очевидно, из рук вон плохо, потому что уже через два-три вымученных сквозь зубы трека тянулся к колонкам ноутбука, убавлял громкость до минимума и убирался куда подальше, будто опасаясь, что ненадежная техника от переизбытка искрящих эмоций может ненароком рвануть или что рванет её он сам, не находя, куда еще слить зашкаливающее подростковое раздражение.

Сам по себе он был тихим, замкнутым и молчаливым мальчишкой, чья вселенная существовала и вращалась лишь посредством его самого — никого извне, никаких лишних разговоров или откровений и, самое главное, никаких людей, потому что если рядом оказывались люди — всё резко становилось критически паршиво: вселенная рушилась, тишина улетучивалась, колонкам приходилось рвануть.

С чаем обычно тоже ничего хорошего не получалось: настоящих трав в том не топилось, а если когда-то давно Алоис Блум еще пытался заставить себя обеспокоиться такой ерундой, как должная посуда, какой-никакой уют и шаткое содержимое непосредственно его собственных ящиков-кладовок, то потом понял — ерунда ерундой и остаётся, что ты с ней ни делай, и на хер бы пошло это всё.

В итоге чай был мертвым, полупрозрачным, заваренным из самого дешевого пакетика, потому что денег не было, потому что чаи не распивают в одиночестве всё равно, а если распивают — то только те, кто уже сдался. Кому посрать. Кто после уходит в лиловые подушки и диванный образ жизни, начинает пялиться в телеящик и жрать коробками завернутые в красивые блинтовые обертки нефтебатончики, изюмы из синтезированного угля или напичканные антибиотиками кукурузные хлопья.

Как чертов Леон, который ушел.

Как остальные чертовы идиоты, становящиеся прикуривателями-раскуривателями нового жизненного течения имбецилов-суицидников и пережевывающего собственные помои безмозглого двуногого скота.

Поэтому у него не было ни хорошего настроения, ни настоящей музыки, ни нормального чая, чтобы на травах, как он когда-то любил.

Зато был клен.

И верхний этаж, за окнами которого не маячили фанфарные морды пластиковых манекеновых людишек, с болезненной тягой лезущих заглянуть за закрытые стеклянные щели.

И еще, наверное, интернет, забранный желтым светом облепивших стены ночников, потому что нормальной лампы в съемной квартире не существовало тоже, а у Алоиса…

У Алоиса всё еще не было ни денег, ни надобности.

Алоис, с рождения вытянувший у судьбы, в которую год за годом отказывался верить, отнюдь не самую счастливую жеребьевку, просто умел привыкать.

Приспосабливаться.

Плевать.

И жить.

๖ۣۣۜL๖ۣۣۜT๖ۣۣۜS

В тот день всё не задалось с самого начала: чертовы туманы и дожди, смешавшиеся в одноликую копошащуюся массу, из покрова которой ничего не получалось разглядеть, мерцание слишком рано загоревшихся фонарных шапок, растоптанные листья под чавкающими по лужам ногами. Брошенная очумевшая псина, с визгом носящаяся по остановке автобуса, отравившая настроение на долгие исковерканные часы вперед. Какой-то зажратый наблюдающий идиот, крикнувший, чтобы милый добрый мальчик с милыми добрыми глазами эту собаку забрал, потому что не зря же ведь он на ту с такой жалостью смотрит?