И в глаза смотрю, пытаясь донести до старого упрямца, что не место сейчас для его ворчливости. Вот зайдём в избу – пусть хоть по полу катается да ногами топает, но не тут.

– Это в каком это месте он приличный-то? – возмущённо выдаёт дядя Росм, и я от стыда готова сквозь землю провалиться.

Это ж надо, так опозориться-то…

– Дядя… – бормочу еле слышно, покрываясь от стыда жгучим румянцем.

– Вообще-то, – пока мы с ним тут препираемся, к нам подходит тот самый «не очень-то приличный господин», и обиженно выдаёт: – Я приехал не к вам, – окидывает презрительным взглядом дядю Росма, – А к этой молодой особе.

И на меня показывает дрожащим от негодования пальцем.

Тут я и про стыд забыла, и про то, что разговаривать лучше не посреди улицы.

– Ко мне? – пищу точь-в-точь как малахольная барышня, коими становятся девы всех возрастов и сословий, стоит на горизонте завидному холостяку показаться. А ведь уверена была, что сроду до писка такого не снизойду…

– К вам, к вам, – кивает на манер заведённой игрушки. Достаёт из аккуратного портфеля несколько таких же аккуратных листов с красивыми вензелями да печатями и торжественно провозглашает: – Радуйтесь, от покойной тётушки вам достался особняк в самой столице!

А ведь день не предвещал ничего необычного…

Новость так новость! Всем новостям даст фору…

Беседу мы-таки продолжили в избе – дядя Росм, как услышал радостное известие, так и потащил нас под крышу, совершенно не заботясь о том, успеваем ли мы за ним ноги переставлять, или ж нет.

Брукс, который Шмот, попытался было возмутиться, но разве ж его кто стал слушать? Правильно, никто!

Особняк… в столице… Это же… это… Да счастье это невероятное! Уж чего-чего, а такого подарка от судьбы я не ждала.

– Нет у неё никакой тётки и никогда не было! – пока я пребывала в мире, под названием «обухом по голове», дядя Росм и Шмот спорили. Основательно так, до хрипоты.

– Как это нет, когда есть? У меня ведь и бумаги имеются, всё как полагается!

Но на положенное и имеющееся дядя Росм чихать хочет, о чём тут же дядечке в цилиндре и сообщает:

– Долго ли умеючи эти ваши закорючки подделать!

Брукс надувается, как жаба, трясёт худыми кулаками:

– Это на что это вы намекаете?!

– А мы народ простой, мы намекать не приучены, мы прямо всё говорим! Как есть!

– Вы… Вы… – сдувается и пыхтит, как паровоз. – Да зачем мне это?

Вопрос, не лишённый смысла, но разве ж дядю это останавливает?

– А мне почём знать? Это вас спрашивать надобно!

– Ну вы… Вы вообще! Неужто думаете, что я за ради обмана тащился по кочкам да ухабам? Делать мне больше нечего!

– Ага! Вот и признались – делать вам нечего, потому и заманиваете сироток неразумных в столицу, чтобы…

Тут видимо богатая фантазия дяди даёт сбой, и он озадаченно замолкает, явно не зная, для чего неразумные сиротки в столице могут понадобиться.

Возникшим замешательством нужно воспользоваться.

– Могу я бумаги посмотреть?

Когда Брукс Шмот вручил их мне, при этом огласив счастливую новость, листы дядя из моих рук выхватил и вернул владельцу. Я даже первую строчку прочитать не успела.

– Да на здоровье, – всё ещё фырчит недовольно мужчина, доставая бумаги и попутно снимая высокий цилиндр, чтобы тут же промокнуть облысевшую макушку накрахмаленным платком с россыпью золотой вышивки.

– Только имейте в виду, – пока не начинаю читать, вдогонку бросает мне, – отказаться от наследства вы не можете!

А я и не собираюсь. Право слово, где это он видывал таких глупцов, которые от наследства отказываться надумали?

Дядя Росм пытается что-то сказать, да только вместо слов у него мычание выходит какое-то нечленораздельное. А потому я отмахиваюсь и углубляюсь в чтение.

«Я, Дайана брит Хайтор, будучи в здравом уме и твёрдой памяти, завещаю всё своё имущество (коим является особняк на Малиновой улице под порядковым номером тридцать семь и ячейка в банке «Умелые руки» под номером девять тысяч триста десять), Кристиане Ларнесс».

Размашистая подпись и печать с мелкими буковками: «Контора Брукса Шмота».

На втором листе обнаружилась опись того, что хранилось в особняке:

«Четыре стула, одна кровать, восемь цветочных горшков, три кувшина, один дубовый стол…»

На столе останавливаюсь и смотрю на Брукса:

– Наследство – это, конечно же, хорошо, – и я ему весьма рада, о чём говорить не буду, и так ведь ясно, – но, позвольте, я не знаю никакую Дайану, эм… – пришлось перевернуть лист и внимательно прочитать: – Дайану брит Хайтор.

Дядя победно вскидывает ладони, и улыбается от уха до уха, а вот Шмот смущённо машет рукой, будто вопрос мой никакой ценности из себя не представляет:

– Ах, это, – открывает портфель и вытаскивает пухленький конверт. – Ваша тётушка предполагала, что вы о ней ничего не знаете, а потому написала письмо.

Несмотря на раздувшиеся бока конверта, письмо оказывается коротким.

«Дорогая, Кристиана!

Наверняка, ты не знаешь о моём существование, да и я о твоём узнала не так давно. Собственно, что я хочу сказать, в девичестве я принадлежала славному роду Ларнесс, и являлась родной сестрой твоей бабки Аделаиды. В то время твоя матушка Маргарита ещё была пухлым розовощёким младенцем. Я вышла замуж и вскоре, из-за частых переездов, связь с близкими была утеряна».

И всё? Верчу туда и обратно один листок, затем другой, пытаясь найти ещё хоть что-то. Но нет, больше ни одного словечка, только пустые одинокие странички.

О том, что у бабули была сестра – я знаю. Но имени её, почему-то, не помню. Да только раз уж тётушка почему-то решила оставить мне наследство, могла бы и подлиннее письмо написать.

– Теперь верите? – с надеждой спрашивает Шмот, в то время как дядя усиленно мотает головой из стороны в сторону.

Я смотрю на родственника с подозрением, и только сейчас понимаю – что-то в его поведении не так. Сколько раз он повторял, что рад бы сбыть меня с рук, и тут едва ли ни с кулаками на Брукса бросается. А это ведь такая возможность, избавиться от нелюбимой племянницы.

– Верю, – киваю, не сводя взгляда с дяди. От моих слов он совсем поник, и бессильно опустился на стул. – Где подписывать надо?

Не то чтобы мне всякие тонкости известны были, но кой-чего я понимала. Ни один договор, словами скрепленный, силы не имеет. Только подпись, желательно на крови замешанная, чтобы наверняка.

Подпись ставлю, и выпроваживаю Шмота восвояси. Он даёт мне чёткие инструкции, когда нужно явиться в столицу, как найти его конторку, и в самом конце, чтобы я поверила в свою удачу наверняка, достаёт из кармана связку ключей. Массивную такую, словно не особняк мне вручал в наследство, а дворец целый, с десятком запертых дверей.

– Это всё мне? – не сдерживаю удивления, слегка подбрасывая связку в ладони. Тяжёлая. И ключи все, как на подбор – витые, старинные.

– Всё, – совершенно серьёзно бросает Шмот, и садится в карету.

Возница сонно моргает и оглядывается, будто не верит, что его пребывание в этой глухомани подошло к концу.

Когда возвращаюсь в дом, дядя Росм так и сидит на стуле, да смотрит к тому же в одну точку, будто нашёл там что-то невероятно заманчивое.

Усаживаюсь напротив, молчу несколько минут, и всё же спрашиваю:

– И к чему это представление было?

Стоит уточнить, что в заботу, ту которую обычно родственники проявляют, я не верю, да и не поверю. Не мог же дядя Росм скрывать свою суть целых восемь лет, да так, чтобы проявить её аккурат во время новостей наиприятнейших.

– Какое такое представление? – изображает удивление, да настолько фальшивое, что я лишь кривлюсь, да глаз с него не свожу.

– А то самое, где ты обвинил почтенного Брукса в обмане, – про почтенного, я, конечно же, погорячилась, но что не скажешь для пущего эффекта, – Не понятно, для чего придуманном. Ты же сам столько раз говорил, что нахлебница я, надоедливая сиротка, под ногами мешающаяся. Вот он, твой шанс, от меня избавиться. Радуйся!