И все бы хорошо, да только жил в соседнем селе зажиточный барин, и было у него много чего в хозяйстве; земли много, семья большая, два сына служили офицерами в царской армии. И сам барин был огромный как медведь, ручищи, как две лопаты. И было видно, как шибко скучат барин от жизни деревенской, от чего выпивал часто и по многу. В пьяном состоянии этот человек становился страшным! Ходил, шатаясь по своему поместью, и если кто попадался ему на пути в это время, вылавливал и боролся с ним, мог своей силищей не мереной покалечить или прибить насмерть. Так же одним из «развлечений» барина, была стрельба из ружья, во все что движется. Как он пьяный оказался на озере, теперь уж ни кто не знат, а только застрелил он лебедушку. Все деревенские наши, оплакивали ее, и лебедя жалко было, очень было жалко, видно было, как он «убивался», летал, да трубил все над озером. Мужики наши -то порывались все отомстить барину. Петуха красного ему пустить, пока спит пьяный, только жалко было, посторонни люди могли пострадать. И порешали после, что пусть Бог рассудит, все в Его руках…

Лебедь же наш, каждый год прилетал, на наше, теперь уже «Лебяжье» озеро, так все его стали называть, а до этого назывался «Песьяное». Прилетал лебедь, и жил все лето в гордом одиночестве. Расправит свои большие белые крылья и подолгу кружит над водной гладью, все лебедицу свою ищет, кружит и кричит и кричит на все озеро. Было видно, как он потихоньку умират от горя, что потерял любимую. А осенью, с этой болью в груди, улетал в далекие чужие, теплые края…

У барина же с тех пор, как черная полоса пошла, то неурожай, то амбар какой сгорит от молнии, то скот падет в потраве какой. А потом перва мирова война, оба сына на которой и погибли, жена не вынесла горя и скончалась, работники разбежались кто куда. Думали, что барин совсем с ума сойдет, сопьется или собой покончит. Только барин пить бросил, ходил все на озеро и целыми днями, стоя на коленях у самой воды, плакал и вымаливал прощение у лебедя…

А однажды, лебедь не смог осенью улететь, может состарился, может устал жить так в одиночестве, да и лететь от родного так далеко да и тосковать там до следующей весны, просто сил не осталось… Лед сковал берега, и постепенно охватывал все озеро, маленькая полынья осталась, пришел тогда барин к лебедю, упал на колени, протянул к нему руки и сказал: « Один ты у меня родной остался, пойдем ко мне жить», и стали они жить вдвоем. А по весне барин выпускал лебедя на озеро, ставил там же шалаш и жил на берегу, лебедя охранял…

Не плач Сано, главно в жизни беречь то дорогое, что Господь дарует нам, это то, Божественное чувство, которое и есть любовь…

Умение любить и есть ДАР, через которое ты бывашь счастлив, даруя это Божественное чувство близким…

Солнышко к тому времени, потихонечку клонилось к горизонту, я увидел, как наш сосед, дед Илья пошел на озеро, снимать с сетей дневной улов.

– Баб, можно я с Ильей, на озеро?

– От чего ж нельзя, беги, он много чего хорошего может порассказать…

Догнал я Илью уж у лодки, которую он толкал в воду,– Давай подмогну, дед Илья!

– О! Сано! Якорь тебе за ногу! Давай, коль не шутишь, ты пошто здесь, и без друга своего? Складыватся, что вы с ним не разлей вода?

– Да, деда, дружим. Только занятой он нынче, да и я вот к тебе по разговору серьезному, по мужскому, можно с тобой поплыву?

– А что ж не можно-то, валяй! Токмо знашь, плават говно в проруби, а мы морские-ходим! Залязай в лодку-то, баушка не потерят, коль мы до поздна? Мужски дела, они быват долгими, якорь тебе в корму!

– Не, деда, не потерят, я с тобой, я отпросился…

И мы потихоньку пошли…

На озере была тишь, полный штиль, как говорит Илья. Он втыкал тычку, в дно озера и мощно ею отталкивался, лодочка плавно шла, рассекая попадавшие на пути кувшинки и распустившиеся лилии.

– Ну, что Сано за дело, у тебя ко мне?– нарушил молчание дед Илья.

– Как-то по осени, деда, тут же на озере, ты рассказывал мне про войну, как чудесным образом море спасло тебя от верной гибели. И о любимой своей Лизавете сказывал, мы тогда даже о ней песню пели,– и я запел на все тихое озеро,– Ты ждешь Лизавета, от друга привета…

– Сано, как то ты из далека все, якорь нам поперек дышла! Ты говори напрямую, чаво хошь-то?

– У нас с другом Колькой возник совсем уж взрослый вопрос – о любви, откуда она берется и куда потом деватся? А может просто, дед Илья, расскажи о том, как ты понял, что вот, пришла любовь…

Илья оттолкнулся тычкой в последний раз, руки его опустились расслаблено и он медленно сел на заднюю лавочку лодки, не выпуская из руки тычку, которая теперь плыла параллельно лодки. Какое-то время он сидел и сам себе улыбался, пока наша лодка окончательно не затормозила, уткнувшись носом в камыши. Я уже понимал это состояние взрослых, в такой момент их торопить нельзя. Я терпеливо ждал, и наконец, Илья, не убирая с лица улыбки начал свой рассказ:

– Хорошо, так уж и быть! Хоть и рановато Сано, каки то вещи тебе слышать, да мне самому приятно, хоть в воспоминаниях, да еще разок сие пережить…

Шел 1930 год. Я заканчивал службу мичманом в боевых частях красной Балтии, оставалось еще полгодика, но за храбрость и усердие в боевой и политической подготовке был награжден отпуском на Родину количеством десяти суток, трое из которых я уже потратил, добираясь всяким транспортом до родной сторонушки…

Я «мчал» домой на попутной полуторке, стоя на кузове и держась за борт, в клубах пыли и подпрыгивая на каждой кочке проселочной дороги, смотрел, как проплывают мимо знакомые до боли в груди, перелески, озера и деревеньки…

Сано, с самого детства, со мной творятся необъяснимые чудеса, вот когда происходит в моей жизни что-то очень важное, в этот момент время вокруг меня приостанавливается словно, начинат течь замедленно. Голова работат, как всегда, в том же режиме соображаю, а вот время, как во сне. И вот тогда, точно также было; душа стала замирать, сердце ударяло, словно в бубен, но казалось не боле двух раз в минуту. Я постучал по кабине и сошел на землю. Машина медленно удалялась, клубы пыли рассеивались, я стоял по средь дороги, на окраине не большого знакомого села, до родного дома оставалось четыре версты…

Вокруг летний штиль, до звона в ушах давящая тишина и только слышен стрекот кузнечиков, и кажется даже шорох крыльев пролетающих мимо бабочек…

Сердце продолжало бешено гонять кровушку, а душа при этом как-то сладко замирала, в предчувствии чего-то не вероятного, не понятного, но чего-то нового, до душевной радости – долгожданного…

– Господи, мне ж домой, к мамке нужно, якорь мне по голове! Почему я здесь? Ведь что-то меня остановило?! – озираясь по сторонам, разговаривая сам с собой вслух, стал задавать эти вопросы…

И в это самое время, мы одновременно увидели друг друга. Из-за пригорка, по лесной тропинке, улыбаясь сама себе, с коромыслом через плечо, не шла, а словно лебедушка «плыла» мягко ступая, очаровательная девушка. Ведра, на коромысле, плавно покачивались, и по ним скатывались струйки чистой и прозрачной воды. В один миг я словно окаменел. За время службы в морфлоте, неоднократно бывал в увольнении и в Кронштадте и Ленинграде, видывал достойных внимания девиц, но здесь, в деревне, в этакой глухомани…

Это была, стройная, с еле заметной улыбкой и искорками в глазах красавица. На ней было нежно голубого цвета платье, которое струилось по ее телу, еще более подчеркивая стройность фигуры, на голове белая косынка, завязанная сзади на тонкой и длинной шее, из-под косынки выпали локоны, густых темно- каштановых волос, шею обрамляли несколько ниток мелких бус бирюзового цвета…

Без слов было понятно, что не из деревенских она, а словно ангел не земной…

Так, стоя в оцепенении, где-то издалека до меня доходило, что она абсолютно не досягаема, как звездочка на небе, вроде вот, можно дотянуться рукой, а не взять…

В это время мимо меня проходил пожилой мужчина, вероятно от того же источника. Остоновясь подле, вымолвил несколько слов, которыми протрезвил мой рассудок…