По городу разлилась безнадега: «Полифем» был градообразующим предприятием. К тому же жара не давала передохнуть.

Солнце раскалило землю, высушило реки, озерца и канавы. В самый разгар лягушачьего сезона, когда их вечернее пение заглушает даже звуки трассы, было непривычно тихо: икра лягушек высохла вместе с лужами, и выжившие одиночки тоскливо квакали в ночи, вызывая на разговор таких же несчастливиц, рассеянных по редким тинистым канавам.

– Соловьи поют, – говорил в другие годы отец заезжим туристам, когда мы привозили их на экскурсию в тайгу.

Тягучее лягушиное кваканье можно было по незнанию принять за птичьи трели. И лица столичных богатеев разъезжались в благостной улыбке: ясно, когда соловьи поют, положено благостно улыбаться. Отца это смешило до слез. Он каждый раз рассказывал матери эту историю, вытирая слезы кухонным полотенцем:

– Дураки, ну дураки! Соловьи поют! Этим лохам че хочешь впаришь.

Туристы приезжали редко, раз-два за лето. Мы вывозили их в лес за сопкой с телевышкой. Отец петлял на старенькой «Ниве» по окрестностям, потом ставили палатку на сухом тенистом склоне. Гости думали, что они в настоящей тайге. Но большего и не требовалось. Я водила их на рыбалку, вечером жгли костер, а отец рассказывал страшилки. Изредка стреляли уток и тетеревов. Ночами из палатки не выходили, запуганные нашими байками о медведях-людоедах. Ночи через две-три счастливая и искусанная комарами компания убиралсь восвояси.

В другое время отец охотился и рыбачил, часто пропадал в настоящей тайге. Мать запрещала приносить домой неразделанную дичь, и я прибегала в гараж помогать ему. Мы кипятили воду в котле на треноге над ямой с костром, который разжигали сразу за гаражом. В нем при свете тусклой лампочки он ощипывал и потрошил птиц, освежевывал зайцев. Мне нравилось заниматься зайцами. Кровь отец выпускал сразу в тайге, поэтому мне оставалось снять шкуру и выпотрошить тушку. Нужно было сначала подвесить зайца за одну заднюю лапу, надрезать ее по кругу ниже колена, потом подрезать до хвоста. То же самое – со второй лапой. Потом я снимала шкурку с хвоста и задних лап. С передними было иначе. Передние колени требовалось перерубить, чтобы они остались в шкуре. Потом – надрезы у ушей и вокруг глаз, чтобы снять шкуру с головы. После того как заяц оставался без шкуры, делался надрез на брюхе, и оттуда вываливались внутренности. Отец приносил воду из колонки на углу, и я смывала кровь с зайца и со своих рук, полоскала сердце, печень.

Мы приносили дичь домой. Мать сама разделывала тушки, раскладывала куски по пакетам и замораживала. Шкуры отец продавал сразу, не сушил и не выделывал. Говорил, хлопотное это дело.

Ближе к лету жара стала невыносимой даже в тайге, а отец был уже немолод и остался в городе. Помогал одним знакомым строить баню, потом другим – строить гараж. За деньги. Он никогда никому не помогал просто так.

В колыхающемся, как огонь, воздухе ничто не выживало. Цвел только шиповник под окном Веры. Они с матерью жили в доме напротив, на первом этаже. Окно ее комнаты выходило во двор. Иногда я видела, как утром она высовывалась из окна и выливала на кусты ведерко воды. Спасенные кусты в благодарность развернули ядовито-розовые цветы. Их запах разносился по всему двору. Шиповник осыпал двор каплями лепестков. Иногда утром она задерживалась, чтобы провести пальцами по цветам, и я чувствовала, как лепестки прогибаются под ее рукой, и смотрела, как она заправляет за ухо свои красные волосы.

В июне подул ветер. Мы радовались: с ветром стало легче переносить жару. Но от раскаленного ветра вспыхнула тайга. Пожары начались далеко, у Хабаровска. Сначала низовые. Горел торф, но он горел каждое лето, это было нормально, привычно. Все заволакивало дымкой, которая почти не пахла, да и горели равнины далеко от нас. Но ветер раздул искры, и они взметнулись вверх, на смоляные лапы елей и кедров, и те бешено заполыхали.

Мы смотрели новости по «ОРТ» и надеялись, что пожарные службы остановят огонь. Но тушили один пожар, а через день вспыхивало в другом месте. Пламя подбиралось к нам, пожирая километры тайги. Сосны и лиственницы загорались, поджигали друг друга и падали, еще горящие, увлекая за собой своих гигантских сестер.

– Пожарами охвачены сотни гектаров тайги в Хабаровском крае и Амурской области, – тревожно говорила ведущая новостей.

Я ненавидела ее всей душой за приторную тревожность, безупречную одежду, за то, как она накрашена и как на самом деле далека от нас.

Она не знала, что от небывалой жары и ожидания, когда огонь доберется до города, местные начали сходить с ума. Наша восьмиполосная черно-белая газета, которая вмещала и новости, и программу передач, и объявления, каждый день смаковала сообщения о драках, сожженных цветочных киосках, бандитских разборках с десятками пострадавших, семейных стычках, закончившихся разбитыми головами.

Единственный городской морг был переполнен. Мэр выступил с заявлением, что вспышка жестокости в городе находится под контролем. Но его лицо на зернистой фотографии на первой полосе выглядело неуверенным и очень несчастным.

С началом пожаров в город завезли китайский спирт. Его продавали с машин в канистрах, и работы в морге прибавилось: в некоторых канистрах вместо этилового спирта оказался метанол.

Ведущая с безупречным макияжем не знала, что огонь выгонял зверя с насиженных мест. Пожар спускался с хвойных сопок в долины. Они выгорали мгновенно, огонь выжигал траву и птичьи гнезда, в нем гибло мелкое зверье. Животные покрупнее успевали бежать впереди огня. Они бежали сутками, измученные голодом и жаждой, и в конце концов выбивались из сил. Обезумев, они выходили к человеку в городки и поселки. Изюбры, колонки, секачи, туповатые глухари, медведи бродили по улицам, пока кто-нибудь милосердный не пристреливал их.

Горели даже просеки. По тем, что еще не были охвачены огнем, ходили экскаваторы. Они выворачивали пласты земли, чтобы пламя не могло перекинуться дальше. Но торфяная почва, подсушенная жарой, тоже вспыхивала. Наш сосед по площадке, дядя Женя, работал на экскаваторе на пожарах. В свободные вечера он приходил к нам, и отец поил его виноградным вином.

– Идут за экскаватором, представляешь. Я выйду, отгоню их, а они опять. Да и куда им податься-то, бедным.

Слезы текли по его щербатым щекам и терялись в щетине. Дядя Женя вытирал их ладонью. У него были потрескавшиеся почерневшие пальцы простого работяги.

– Все горит. И лес, и земля. – Он ставил нетронутое вино обратно на стол.

За экскаватором гурьбой шли птицы и животные. На только что перепаханной земле они были защищены от огня. Тетерева, колонки, лисы, полевые мыши, соболи, рябчики, зайцы шли вместе, позабыв о вечной вражде.

Огонь подбирался к Гордееву. На улицы наползла пелена удушливого дыма. Солнце пробивало себе путь в дыму, обжигало нас и ободряло бушующее в лесу пламя. Ночью сквозь пелену дыма светила зловещим светом красная луна.

Одним душным дымным утром весь город оказался усыпан мертвыми птицами. Дороги, тротуары, крыши. Застрявшие в ветвях деревьев. Лежащие на козырьках подъездов. Городские и лесные птицы, мелочь и покрупнее. Изможденные жарой, жаждой и голодом, они сдались. Мы вышли на улицу и собирали их. Часть мертвых птиц вывезли на городскую свалку, часть закопали на пустырях.

К нам стянули все пожарные службы, но они не справлялись. Стали привлекать добровольцев и служащих из военных городков. Мужчины Гордеева слонялись без дела – завод только-только закрыли. Они собирались во дворах, пили купленный на последние деньги паленый спирт, отчаянно дрались и зверели без дела. Путина еще не началась, там-то они могли бы выплеснуть злость, убивая камнями беззащитных нерестящихся лососей. Их привлекали к тушению пожаров, но от них было больше вреда, чем пользы.

Вместе с дымом из горящей тайги приносило пепел. Он падал с неба, как снег. От него на одежде оставались серые полосы, а волосы будто седели. В плотном дыму сновали люди-призраки, а дороги и дома старели на глазах, словно готовились вот-вот умереть и превратиться в руины. Городок задыхался и сходил с ума.