С Марфой мы познакомились ещё на абитуре. Как истинная отличница она явилась в приёмную комиссию прямо к открытию, в первый же день работы, а у меня просто поезд в такую рань пришёл — у дверей и встретились.
То есть как… Поступали-то мы на разные факультеты, где моя приёмная комиссия, я не знал и носился по всему Васильевскому острову с выпученными глазами.
Документы мы подали без проблем и потом весь день гуляли по городу. Ели мороженое на набережной у сфинксов, бродили по Летнему Саду, кормили голубей у памятника Петру — это и был мой первый день в Ленинграде. Оказалось, Марфа знает каждый дом, каждый камень своего родного города и так увлекательно обо всём рассказывает!
Следующий раз мы встретились, когда я пришёл записываться в «Маяковку». На свой исторический Марфа не поступила и устроилась работать в библиотеку.
Вот так началась наша дружба. А теперь я сижу, как последний кретин, жалея двух копеек на звонок.
Может, у библиотекарши попросить?
Да ну её, эту мымру! Сами разберёмся!
***
— М-да… Дела, — Инна Петровна сняла очки и задумчиво рассматривала своё отражение в их толстых стёклах, — то есть я, помимо вашей воли, могла повлиять на вашего реципиента? Но вы ведь не поставили меня в известность.
— Не важно… Я не стану предъявлять претензии «Кварталу двойников».
— Но почему тогда вы сами не идёте на контакт? Робеете? Лев Александрович, вы ведь не семнадцатилетний сопляк, чтобы бояться собственной тени. Он ведь всего-навсего ваша тень. В самом прямом смысле. Вы же знаете про него всё!
— Например, как в третьем классе подсматривал за переодеваниями старшей сестры?
— Вполне сошло бы за идентификационный код. А правда подсматривали?
— Ну что вы! — я возмущённо округлил глаза. — Как можно?! Знаете, Инна Петровна, наши постыдные воспоминания постыдны не совершёнными поступками, а тем, что наша память, как неуёмная сплетница-истеричка, шпионит за кем-то другим.
— То есть вы намекаете…
— Этот парень, — я кивнул в зал, — он не тень. В ФСБ, уверяю вас, знают обо мне больше, чем я сам, но это не делает меня их тенью, скорее уж наоборот.
— Утрируете, Лев Александрович. Это знание — совсем другое. Чего вы боитесь? Раздавить бабочку на тропе? Исчезнуть?
— Нет, не боюсь, — я со вздохом мотнул головой. — А вы, похоже, и сами не очень-то понимаете, как работает эта ваша шайтан-машинка?
— Ну, — Инна Петровна отвела взгляд, — человечество всегда умело больше, чем понимало.
— Вот вы говорите, что работаете десять лет. И много у вас было отказников, вроде меня?
— Не очень.
— А скажите, многие ли ваши клиенты потом исчезали?
— Мы специально не отслеживаем дальнейшую судьбу наших клиентов, но ни о каких аномалиях нашей компании не известно.
— Вот видите. В прошлом году я был в Венеции на симпозиуме по темпоральной динамике, где один австрийский физик высказал гипотезу, что время только кажется нам линейным и одномерным, а на самом деле имеет структуру лабиринта.
— Как-то слишком сложно…
— Ничуть. Наоборот. Представьте лист клетчатой бумаги, где точка может свободно перемещаться по узлам решётки. На каждом шаге она с равной вероятностью выбирает одно из четырёх направлений.
— И назад?
— Конечно. Этим и объясняется явление дежавю.
— Но ведь тогда дежавю встречалось бы гораздо чаще…
— Лист клетчатой бумаги — лишь самая простая модель. В реальности вероятность выбора каждого из направлений запредельно мала. В этом смысле так называемые временные петли не являются чем-то особенным. Они не нарушают естественный ход вещей и не паразитируют на младших континуумах, разрушая их, — континуум только один. Временные петли так же естественны, как и их отсутствие, вопрос лишь о вероятности. Словосочетание «лабиринт времени» уже давно используется в искусстве, но для большинства оно лишь ни к чему не обязывающая метафора. А понимать эту метафору нужно буквально.
— Но тогда я и вовсе не понимаю, почему вы отказываетесь от контакта.
— Знаете, Инна Петровна… Я не боюсь исчезнуть, я боюсь, что исчезнет он. Самое драгоценное, что у меня было и есть, — это моя свобода. Лишив своего двойника выбора, я заберу его свободу, а значит, он перестанет быть мной.
— Но ведь выбора нет.
— Есть, — с тяжким вздохом я отвернулся к окну, — только порою его делают за нас…
***
Я решительно захлопываю книжку и начинаю собираться.
Нельзя быть таким чёрствым сухарём. Сегодня я должен помочь Марфе, а с Ксюшей объяснюсь завтра. Обязательно объяснюсь!
***
— Всего доброго, Инна Петровна.
Попрощавшись, я набрасываю пальто и ныряю в промозглую тьму Петербурга.
Ветер полощет на крышах совсем другие флаги. Без кумача этот город прожил двести лет и, даст бог, проживёт без него ещё больше. Но для меня он навсегда останется таким, каким его подарила мне Марфа, — тающим в алой дымке городом грёз.
Марфа умерла через пять лет после нашей свадьбы. Умерла у меня на руках.
Я не сказал этого супервизору — боялся, что ей удастся убедить меня вернуться в зал. А потом, когда двойник ушёл, было уже и незачем. Она ведь супервизор, а не психотерапевт. Зачем ей мои тараканы?
Марфа была обречена. Врождённый порок сердца и сейчас-то плохо лечится, а уж тогда, в самый разгар девяностых, шансов не было никаких.
Потом я запил, меня несколько раз вытаскивали из петли — я искал смерти всеми возможными способами, пока не понял наконец, что Марфа мне бы этого не простила.
Не свободу я отнял у своего двойника, я обрёк его на мучительные блуждания по мрачному сырому лабиринту в поисках самого себя.
Но за те несколько лет восторженного счастья можно заплатить и такую цену.
Мы держимся за самое дорогое в нашей жизни — это естественно и понятно. Когда в руках нить Ариадны, нам не страшен ни лабиринт, ни Минотавр. Но мы далеко не сразу понимаем, что нить — это и есть наш лабиринт.
Я понял это давно, но ни о чём не жалею.
От нахлынувших воспоминаний сердце пускается в галоп. Тяжело сглатывая слюну, я приваливаюсь к стене, опускаю взгляд и вижу, как что-то предательски поблёскивает прямо у моих ног.
Что это?! Неужели этот олух посеял свою последнюю «двушку»?!
***
С глухим чавканьем ненасытный автомат заглатывает монету, и почти тут же протяжные гудки сменяются немного удивлённым голосом.
— Алло…
— Алло. Это Марфа?
— Да… А кто это?
— Это Лёва. Не узнала?
— Ой! Привет!
— Я не поздно?
— Нет. А что-то случилось?
— Я был сегодня в библиотеке, и мне сказали, что ты заболела. Вот я и подумал… Может, мне приехать? Может, тебе помощь нужна?
— Заболела?! — она удивлена. — Нет, просто у бабушки сегодня день рождения и я отпросилась. Но ты всё равно приезжай! Я торт испекла!
— А это… удобно?
— Конечно, удобно! Приезжай!
Записываю адрес, кладу трубку. Нужно будет ещё что-нибудь купить по дороге. Может быть, вина? Жаль только, я в винах ничего не понимаю…
***
Сидя на корточках, я тоскливо рассматриваю позеленевшую монету. Она словно бы здесь и пролежала все эти без малого тридцать лет.
Её не снесло ливнем в канализацию, не подобрали прохожие — она каким-то чудом дождалась именно меня.
Неужели всё было напрасно?! Неужели мой юный двойник бредёт теперь совсем другим путём?!
Смятение становится отчаянием, хочется рухнуть на асфальт и умереть прямо здесь.
— Не печальтесь, Лев Александрович, — смутно знакомый голос звучит прямо над ухом, — это другая «двушка».
Подняв голову, я упираюсь взглядом в постаревшее зеркало. Волос седой, лицо покрывают морщины, но слишком уж узнаваема эта улыбка, чтобы спутать её с чем-то ещё.
Он знает, кто я. Я почти сразу понимаю, кто он.
Ветер раскачивает фонари на столбах, и наши тени колышутся в едином ритме. Мы долго стоим и ждём друг от друга первого шага.
Потом он уходит, таинственным призраком тает во тьме, а я так и стою на обветренной набережной, зажав в кулаке изъеденную временем монету.
