© В. Г. Перц, тексты, 2021

© Т. А. Свирина, иллюстрации, 2021

© Е. Л. Григорьев, оформление, 2021

© Издательство Ивана Лимбаха, 2021

Николай Августович решительно вытер кисть. На сегодня хватит. Сил нет. Еще раз глянул на холст. Нет, не давалась ему та сторона банки, что примыкала к ящику. Ну не давалась и всё. Ему нужна была более глубокая синяя тень, а она никак не соединялась со стеной. Стена уплывала куда-то вбок, в пространство за холстом, ему этого не хотелось. Все пространство – холст. И точка. Есть верх и низ. Есть горизонт и никаких там сфер. Это пусть Старик на том свете друзьям-чекистам свои теории растолковывает. Им, этим его друзьям, было безразлично его учение, лишь бы выписаны были четко и подробно ромбы на гимнастерках. Вот и писал он эти гимнастерки. Коробкин частенько забывал, что Старик умер, что спорить с ним бессмысленно. Забывал и спорил с ним вслух, не получая ответа. В пустоте мастерской доводы Коробкина казались вполне резонными и убедительными, и Старик, будь он жив, может быть, к ним даже и прислушался бы, но, увы, он давно уже покоился на Волковом и не мог реагировать на энтузиазм Николая Августовича.

Итак, кисть была вытерта и вместе с тряпкой брошена в ящик, на край стола легли маленькие круглые очки. В этих очках Коробкин всегда работал, они были подарком Старика. Старик под конец видел плохо, но очками не пользовался принципиально, говорил, что в них не ощущает глубины пространства. Эти старомодные в черепаховой тонкой оправе очки он почему-то носил с собой, они всегда торчали из нагрудного кармана его рабочего пиджака. (Он никогда не надевал синий рабочий халат, как его многочисленные коллеги, работал только в пиджаке.) «Халат меня расслабляет, чувствуешь себя теткой на кухне», – говаривал он. Так вот, очки. Как-то Старик, нагнувшись за кистью, поднял выпавшие из кармана очки и протянул их Коробкину: «Может, тебе пригодятся?» И они действительно через несколько лет пригодились. В них Коробкин работал. Содержал в чистоте и цейсовском блеске стекол, которые протирал маленьким замшевым платочком.

Николай Августович подошел к окну. Многие коллеги завидовали ему: такой вид! Действительно, дух захватывало – с высоты седьмого этажа открывалась манящая перспектива Фонтанки. Если смотреть влево, то она завершалась где-то далеко, там, где тонкой графикой прочерчивались подъемные краны верфей и порта, а вправо – достаточно широкая, она уходила за поворот, словно стремясь к истоку. Теснилась плотно прилегающими друг к другу домами зеленовато-желтого окраса, рыжими жестяными крышами с частыми трубами и выпадала в глубину городской мякоти пронзительно спокойной линией улицы, завершавшейся бело-желтым массивом театра. Вдалеке просматривался еще зингеровский земной шар, рядом виднелся четкий силуэт ангела со столпа и шпиль Петропавловки. Левее – купола Казанского и Исаакиевского соборов, еще левее – колокольня Николы Морского.

Коробкин привык к этому виду. Пейзажи он не писал. Это была не его стихия. Он мог бы работать даже в подвале. Оглянулся – на стенах высокой мастерской висели полотна завершенные и только начатые: стулья, столы, интерьеры с редкими, причем не индивидуализированными, а чаще силуэтными, или, как говорили академики, стаффажными фигурами. На антресолях, куда никто не допускался, стояло довольно много холстов, повернутых лицом к стене, хранились ящики с театральными макетами и несколько больших досок. Над тахтой висела большая картина, изображавшая эту самую мастерскую и ее громадное окно со вставкой фиолетового стекла. Свет от странного стекла падал на натурщицу, лежавшую на этой самой широкой тахте в спокойной, даже несколько вальяжной позе. «Как давно это было, лет двадцать назад», – подумал Николай Августович. Ему нужно было для какой-то заказной работы написать этюды натурщиц, и приятель посоветовал Ирину. Она пришла, оглядела мастерскую, взглянула на летнюю Фонтанку, улыбнулась. Он суховато объяснил, что ему нужно. Ирина раздевалась за ширмой в углу мастерской, долго чем-то шуршала, и вдруг он ощутил тепло ее тела, запах пудры и услышал негромкое:

– Ну и куда мне?

Она стояла за его спиной, почти вплотную. Профессия приучила ее не стесняться. Она стояла перед ним, опустив руки. Правда, он отметил, что правая ее рука была сжата в кулак, и казалось, ногти впились в мякоть ладони. Да нижняя губа чуть вздрагивала. «И все-таки она волнуется», – подумал он и указал ей на тахту. Интересно, что она сразу, не спрашивая, приняла ту позу, какая ему была нужна. Он начал рисовать. С натуры он работал редко. Как-то обходился. И сейчас даже немного смущался от присутствия в его келье пышущей здоровьем молодой женщины. Не красавицы, но так гармонично скроенной природой, будто ей на роду было написано позировать художникам.

– Вы бы отдохнули, Николай Августович, – раздался ее голос с тахты. – Уже два часа трудитесь, присели бы.

Он, словно загипнотизированный, отложил уголь и направился в ту часть мастерской, куда падал странный свет фиолетовой вставки. Странности продолжились: были очки, снятые ее рукой, была его рука, обхватившая ее грудь и оставившая на ней следы угля, была вдруг резкая смена позы («я хочу сначала так»), был ее мощный, нет, не крупный, а красивый и крепкий зад, и был нутряной, с хрипотцой, вздох, и были провал в небытие и выход из него. И опять провал.

– Как странно, – раздался в сумерках ее голос, – сейчас август, а ты – Августович.

Коробкин с трудом оторвал взгляд от картины. Как давно был этот август, когда в открытое окно тянет прохладный ветерок с Невы. А сейчас зима. Он не любил ее, промозглую, с короткими днями, когда почти все время горит в доме свет; с неожиданными переходами от мороза к оттепели, когда ноги разъезжаются на тротуаре и надо совершать чудеса эквилибристики, чтобы не упасть. Теперь еще и война, постоянные обстрелы: на той неделе горели заводы на Выборгской. Когда начинают бомбить – хоть святых вон выноси! Вот вчера: две воздушные тревоги за ночь. Многие в бомбоубежище не ходят, полагая, что от судьбы не уйдешь. Нет, они с Серафимой и Женькой спускались в подвал регулярно. Он шел по темной лестнице первым, вытянув левую руку вперед, нащупывая спускавшегося перед ним соседа, а правой контролировал расстояние до стены. Серафима – за ним, вцепившись в Женькину руку. Добравшись до подвала, забирались в дальний угол (как будто это было надежнее), садились на деревянные скамейки. Коробкин прижимался спиной к стене, закрывал глаза. Кто-то спал, похрапывая, кто-то пытался читать, заняв место под тусклой лампочкой, несколько женщин обсуждали продовольственную тему: и что паек уменьшится, и сколько граммов будут отпускать, а карточки воруют, у детей отбирают, а многие пожилые их попросту теряют… Коробкин дремал, думал о своем.

Из мастерской он в бомбоубежище не спускался. Наоборот, подходил к окну с заклеенными крест-накрест стеклами и вглядывался в небо, как бы стремясь поймать в прицел вражеский бомбардировщик, и когда начинала отвратительно завывать летящая к земле бомба, закрывал глаза: будь, что будет.