Когда мы слышим в адрес кого-то: юродивый! – то чаще всего понимаем это как некое ругательство, как язвительное определение, уничижительную характеристику человека, сродни «придурковатому», «недалекому», «странному» и т. п.

Но вместе с тем отнюдь не забылось и не вышло из употребления и изначальное значение этого слова, классифицирующее его носителя как подвижника – юродивого Христа ради, – исполняющего особенный род христианского смирения.

Но если значение слова «юродивый» в толковании как будто не нуждается, то объяснить его этимологию, а следовательно, и понять исконную сущность самого юродства как явления сможет, наверное, далеко не всякий. Хотя корень «род» отчасти подсказывает происхождение всего слова.

В слове «юрод» («оурод», «урод») частица «ю» («оу», «у») соответствует санскритскому – «ava» или латинскому – «au». Если сравнить санскритские слова ava+pat – «низвергаться» и ava+jna – «мало ценить», латинские aufero – «уносить» и aufugio – «убегать», а также славянское ubezat, – то все начальные частицы здесь – и санскритская, и латинская, и славянская – оказываются подобными и, очевидно, служат для придания вновь образованному слову значения отторжения кого-или чего-либо, отчуждения, отделения, противопоставления части целому. Следовательно, «юрод» – часть, отделившаяся по известным признакам от целого. Таким образом, понятие «юродивый» (человек) можно дословно перевести с древнерусского на современный язык как «отверженный родом», то есть миром, «убежавший из рода», в смысле – из мира, из общества, «противостоящий роду». Этот этимологический анализ древнего понятия в значительной степени и раскрывает сущность самого юродства.

Церковь в определении подвига юродства исходит именно из такого толкования: юродивые избраны Богом для исполнения особого подвига христианского благочестия. Речь, разумеется, не идет о лжеюродивых, о лицах, симулирующих этот подвиг, которых на одного избранного Богом всегда приходилось несчетное множество. Как формулирует энциклопедический словарь «Христианство», юродивые не только добровольно отказываются от удобств и благ жизни земной, от выгод жизни общественной, от родства самого близкого и кровного, но принимают на себя вид безумных людей, не знающих часто ни приличия, ни чувства стыда и дозволяющих себе порою производить действия, совершенно порочные с точки зрения общественной морали.

И, естественным образом, мир смотрит на таких людей в лучшем случае как на несчастных убогих, а иногда и как на опасных «антисоциальных» выродков, отщепенцев. Причем непосредственное отношение мира к какому-либо отдельно взятому подвижнику, юродствующему Христа ради, крайне неоднообразно: оно колеблется в диапазоне от преследований и откровенной его травли до подобострастного почитания, как святого угодника. Вспомним, как в «Борисе Годунове» озорные мальчишки дразнят и щелкают по железной шапке юродивого Николку и как почтительно относится к нему сам царь: «Молись за меня, бедный Николка». Впрочем, для детей помыкать каким-то образом безответным, беспомощным и к тому же убогим ближним – это их обычное развлечение и даже, можно сказать, нормальное поведение. Но часто и великовозрастные отцы развлекались подобно детям – и от взрослых земляков юродивым приходилось то и дело терпеть всякого рода притеснения. С такими примерами мы еще не раз встретимся в нашем повествовании.

Так что же такое юродство? Какова идейная подоплека этого явления? Почему, зачем появилась такая форма христианского подвижничества, которая даже среди благоверных христиан зачастую воспринимается как дискредитирующий их верование эпатаж?

Юродство, именно как особенное христианское подвижничество, появилось в период, когда вера во Христа утвердилась в Римской империи, а затем и по всей Европе в качестве официальной религии, а христиане из прежних диссидентов, отверженных и гонимых, превратились с точки зрения идеологии новых европейских стран в благонамеренных обывателей. К этому времени основную массу христиан уже составляли люди, не выстрадавшие в борьбе с какими-то гонителями волю исповедовать свою веру, а принявшие эту веру как уже существующую господствующую государственную идеологию. Точно так же они сами или их недальние предки чуть раньше принимали господствующую языческую религиозную идеологию. Это обычное для любой цивилизации и в любом обществе индифферентное большинство, меняющее убеждения вместе со сменой начальства, всегда готово поклоняться каким угодно богам, лишь бы не быть заподозренным в неблагонамеренности. Кесарь язычник, и они – язычники, кесарь стал христианином, и они теперь христиане. И такой порядок нисколько не изменился за многие века. Уже в новейшее время мы стали свидетелями подобных же духовных исканий нашего собственного индифферентного большинства. В XX веке с этим большинством произошла еще более впечатляющая метаморфоза: когда на святой Руси установилась власть атеистического режима, так и народ в значительной своей массе из богоносца превратился в богоборца, но едва советская аристократия почему-то вдруг уверовала и выстроилась в храмах в шеренгу со свечками в кулаках, тут же и подданные устремились воцерковляться.

В эпоху, когда господствовало язычество, а последователи Христова учения подвергались гонениям, порою чрезвычайно жестоким, юродства в принципе не могло быть, потому что, как ни удивительно это звучит… все христиане до единого тогда были юродивыми. Языческий мир – это знакомое нам индифферентное большинство – принимал их именно таковыми. В глазах этого мира христиане были помешанными на какой-то странной идее, одержимыми или прямо полоумными людьми. А как еще благонамеренный римский обыватель мог оценивать готовность этих чудаков идти на арену, где их поджидали голодные хищники, но не признать императора богом и не отречься хотя бы для видимости от своей веры? Конечно безумцы!

Больше того, первым юродивым был Сам Христос. «Я не от сего мира», – заявляет Он, совсем, кажется, недвусмысленно давая понять, что решительно дистанцируется от этого самого мира. А разве Он не был «отверженным родом»? До такой степени отверженным, что этот «род» не остановился извести Его лютым изводом! А апостолы уже прямо о себе говорят: мы безумны Христа ради.

Но когда преследования христиан прекратились и из «отверженных родом» они сами стали «родом», Церковь столкнулась вдруг с явлением в высшей степени неожиданным и парадоксальным: вера перестала быть подвигом для людей и, сведенная лишь к формальному соблюдению правил, сделалась чем-то вроде членства в правящей партии – исполняй устав и получай все полагающиеся привилегии и льготы.

По сути, подвиг юродства и еще раньше появившееся монашеское подвижничество стали реакцией Церкви, или, если угодно, волеизъявлением Самого ее Вседержительного Главы в ответ на наступившую в христианстве духовную спячку. Индифферентное большинство крещеного мира, как будто придерживаясь буквы христианства, совершенно изменило духу Нового Завета. И вот тогда, как пример душеспасительного христианского самоотречения, появились подвижники – монахи и юродивые, – существование которых стало беспрестанным упреком этому ленивому душой большинству.

Кто во все времена был самым неуемным преследователем юродивых? Если не считать вечных их спутников – заклятых друзей и мучителей – малолетних, то это были именно те, кому юродивые порою даже не словами, а одним только своим существованием напоминали о совести христианина, о христианском идеале. Эти люди сами могли быть вполне добропорядочными христианами, исполнявшими, возможно, все правила веры и еще делавшими много полезного, доброго сверх того. Но это ветхозаветное существование. Христианину же жизнь дается, чтобы ревновать о большем. Он должен все время ощущать бездну своего внутреннего величия, чувствовать, что в нем пребывают Сам Господь, Божия Матерь, апостолы, святые. А каково это – отрешиться по Христовой же заповеди ровно от всего, что имеешь, возненавидеть ради Него самую жизнь свою, каково входить тесными вратами – на такое способны, разумеется, очень немногие. И это уже проблема, скорее, психологическая: люди часто не способны на подвиг, – в чем, собственно, нет ничего предосудительного, потому что подвиг – выход за норму существования, и просто нелепо требовать ото всех быть готовыми непременно совершать что-то героическое, – но обычно эти неспособные на подвиг массы очень раздражаются, болезненно переживают, когда кто-то, будто в укор им, все-таки демонстрирует некое подвижничество.