Сажусь в метро. Одна из линий, по которой мы ездили вместе. Возможно, это даже тот же вагон, клон любого вагона любого другого поезда на этой ветке. Но поскольку вагон не стоит на месте, он не способен тронуть меня так же, как угол той улицы, где мы встретились в последний раз. Я проезжала это место снова и снова. Возможно, проезжаю под ним прямо сейчас, хотя я до конца не уверена, на какой именно улице это было. Так ли важно, что я привязываю любовь к месту? Или она не здесь и не там?

Поезд метро распарывает остановки, одну за другой, некоторые из них – места, где мы были вместе, прямая линия без ответвлений. Смотрю на карту, но расстояния между точками ничем не осложнены, на линии нет объездов, разрывов. Настоящие расстояния вовсе не такие равномерные, какими их рисуют – по крайней мере так говорят, – и промежутки между станциями тоже не одинаковые. Большую часть времени вместе мы провели, когда всё уже близилось к завершению. Должно быть, я что-то упустила по ходу, но до сих пор не понимаю, как мы остановились, не дойдя до конца.

Mind the gap[3].

Между каждой станцией есть временной зазор, он и пространственный тоже, и каждая остановка увозит меня всё дальше от того момента, когда мы ехали вместе, даже если и в этом же самом вагоне. Сколько времени прошло с тех пор, как я видела тебя в последний раз? Вопрос относительный. Даже если это тот вагон, месяцы, прошедшие с тех пор, как мы стояли здесь, должны были намотаться на него, словно выплюнутая старой аудиокассетой пленка, и чтобы время совпало с местом, ее нужно замотать обратно. Я думала, что моя проблема в месте, но, может, дело во времени, и этот провисающий отрезок времени – свободного времени, которое я не знаю, чем занять и с которым не хочу разбираться, – и есть тоска? Я постоянно пытаюсь затолкать боль подальше, туда, где она уже случилась или где она вот-вот случится, куда-то, в когда-то еще, пожалуйста, только не сейчас. Если бы я ехала по этому маршруту в обратном направлении, развернулся бы поезд, могло бы время тоже пойти вспять? Если бы я каталась весь день, туда-сюда, получилось бы у меня износить пленку, записать поверх тебя, стереть запись?

Я ездила по этому маршруту несколько раз с тех пор, как всё закончилось, и мне перестало казаться, что это возможно. В отличие от старой кассеты, тоска не изнашивается: она движется, причиняя самую сильную боль там, где время и место совпадают. Попробую объяснить.

Любовь не пленка в кассете.

Любовь не аналоговая – она цифровая.

Любовь – это движение. Хотя, возможно, она и не ускоряется сама по себе, но спешит вперед.

Любовь – это падение.

Одним отрезком времени ранее любовь сбила меня с ног – я в тебя влюбилась.

(В тебя: прямым текстом. A fait accompli[5].)

Упала. Куда? С какой высоты? На какую глубину? Логичный вопрос. И снова отрезки.

Любовь не-определима, к тому же неизмерима. Она такая, какой должна быть.

В цифровом нет глубины.

То есть я по-прежнему падаю? Не знаю.

Минуты облетают, тут я бессильна. С эскалатора, работающего на подъем на станции Сент-Панкрас, они катятся вниз по ступеням в обратном направлении. Я могла бы броситься назад и попытаться поймать их, но в итоге, плюхнувшись, растянулась бы на полу. Это нормально: непоследовательность, неведение, – сейчас они мне более чем подходят. Кроме того, одна половина моего сознания постоянно удаляется от другой. На верхних ступенях оглядываюсь на часы на фасаде недавно отреставрированной станции, и, кажется, – судя по времени – я справляюсь. Наша нация предпочитает знать точное время: символ города – часы, так же как их бой к десятичасовым новостям – сигнал для всей страны. Что до меня – я никогда не опаздываю, то есть обычно прихожу слишком рано. Ничего страшного. Я никогда не была против ожидания, если ждать нужно не слишком долго.

Время тянулось медленно. Ты говорил, что я тороплю события. Мне так не казалось. «Я в цифровом режиме, – говорила я, – не в аналоговом. Вкл. или выкл., нули и единицы». Не уверена, что ты понял. Попробую еще раз. «Между моим словом и моим действием не падает тень»[6]. Разве что самую малость. То есть я перехожу от слова к действию за долю секунды. То есть я не говорю о вещах, которые не собираюсь делать, хотя должна признать, что иногда выбираю неудачное время. Ты сказал: «Ты странная смесь чего-то и безбашенности». Не помню, что было «чем-то», может, нерешительность, но я не нерешительна, когда у меня есть время подумать. Я осматриваюсь перед прыжком, даже перед тем, как решиться на прыжок, зато решившись, тут же прыгаю или уже нахожусь в прыжке. Тот момент казался удачным. Но образовался зазор. Чувствуя, как ты отдаляешься, я сказала: «Ты мне нравишься: зачем этому пропадать?»

Ты сказал: «Я зря потратил с тобой время».

Я сказала: «А я с тобой – нет».

Всё еще пытаюсь понять, что ты имел в виду. Ты говорил о времени между станциями, времени, проведенном на автобусных остановках, в аэропортах? С детства меня приучили засчитывать только время, проведенное в местах назначения, не придавая значения времени, потраченному на дорогу: часы на трассе на рассвете, очереди на паром в бензиновой дымке, изнурительные обходы по домам – болотцам уюта – в поисках нового адреса. Сколько еще ждать? Хотя тогда это было невозможно представить, но, думаю, я была счастливее всего в те моменты потерянного времени; я помню потери, а не места назначения.

Да и как долго может длиться счастье? Я не ношу часы. Пользуюсь телефоном (как и все). У нас было так мало времени вместе, что мне казалось, мы только начали. Я представляла, что наше счастье будет расти, только после сообразив, что на этом всё. Наверное, стоит перефразировать: как быстро проходит неудача? Не то чтобы я думала об «успехе». Не то чтобы мне хотелось, чтобы то, что у нас было, длилось вечно, просто чуть дольше, чем это вышло, потом еще чуть дольше: достаточно долго, чтобы получить название. Почему мне было так важно дать этому имя, то имя?

Мы так и не назвали нашу связь – она не была дружеской, едва ли была эротической, – но и не отрицали ее наличие. Чтобы отрицать что-то, оно должно где-то существовать хотя бы в виде идеи. Мы же создали не-что, какой-то зазор, и слова не в состоянии очертить его границы, его края. Мы не могли знать, чем это не было. Вряд ли название помогло бы: любовью называют столько всего, что это слово, пожалуй, перестало что-либо значить. Слово, поджидающее на конечной станции. С ним не поспоришь: умом его не упразднить. Я говорю, что это любовь. Ты говоришь, что нет. Конец истории.

Но я замечталась. Если я хочу успеть, мне пора. Вот я уже на пограничном контроле. Прошла мимо необычайно уродливой бронзовой парочки посреди станции – такой же огромной, немой и чудовищно безобразной, какой может быть любовь. Прижала свой паспорт к маленькому стеклянному квадрату – этого достаточно, чтобы доказать, что я – это я. Пересекла границу, зарегистрировалась.

Мне нравятся станции. Мне нравятся места, спроектированные для того, чтобы их покидали. Здесь всё на виду – они позволяют рассмотреть их внутреннее устройство до мельчайшего винтика: до рельсов, по которым они тебя увозят. Железная крыша выставляет свой скелет, словно украшение – никаких уловок, видно все подпоры, крепления – и под ней длинный, очень длинный транспортный путь, скопление магазинов, спертый запах алкоголя и горячей еды в неуместное время.

Я пришла вовремя, то есть у меня есть время в запасе. Иду в сторону книжного магазина, прохожу мимо мужчины в баре. Посмотрела ли я на него? Посмотрел ли он в ответ? Это то, что я не могу описать. Что бы ни случилось между нами, оно крутится как дверь-вертушка: витринное стекло. Там кто-то есть, или это просто мое отражение? Путешествовать – значит постоянно начинать историю любви.