Издательство выражает самую сердечную признательность Фонду поддержки боксеров «Русь» и лично его президенту Анатолию Михайловичу Петрову за бесценную помощь при подготовке данного издания.

Без возрастных ограничений.

© А. П. Нилин, текст, 2021

© МИА «Россия сегодня» ⁄ Э. Котляков, фото, 2021

© Издательский Центр «Гуманитарная Академия», 2021

© П. П. Лосев, обложка, 2021

Мой друг, боксер Виктор Агеев – единственный из великих спортсменов XX века, кто откровенно предпочел радости жизни чемпионской карьере. И многих титулов недобрал, что никоим образом не сказалось на легенде о нем. Агееву приписывают и те звания, на получение которых он так и не нашел времени.

Шел 1963 год. Виктор Агеев дрался с поляком в Лодзи. А мы на Большой Ордынке следили за боем по телевизору. Старенький черно-белый телевизор стоял на сундуке, задвинутом в самый угол кухни. В каком-нибудь шаге от кричавшего комментаторским голосом экранчика за притворенной в шестиметровую комнату дверью Ахматова, нашедшая московский приют в семье Ардовых, беседовала с навестившей ее ученой дамой. Иосиф Бродский приехал из Ленинграда, где на поэта началась охота, завершившаяся ссылкой за выдуманное КГБ тунеядство.

– Нет, – сказал, не отрываясь, впрочем, от экрана, будущий лауреат Нобелевской премии, – он мне все-таки напоминает хулигана во дворе…

Агеев бил поляка в стиле, не вполне импонировавшем утонченному сверстнику, который, вероятно, представлял себе бокс как зрелище незыблемо каноническое, выглядящее состоятельно лишь при условии, что бойцы будут напоминать английских джентльменов с книжных иллюстраций либо американизированных атлетов из иностранных фильмов, крушащих друг другу челюсти, не прибегая к видимым уловкам.

Но странно – или, напротив, естественно? – что слабо разбиравшийся в тонкостях бокса Бродский, как никто другой, точно определил суть отличия Агеева от прочих бойцов, как от практически равных ему в общем представлении, так и от более титулованных. И еще более странно, на мой взгляд, что, отметив такую особенность, он ничего в ней родственного себе не почувствовал. Или не захотел почувствовать…

Сам Бродский ввел слова из обыденной жизни и даже сленг в сложнейшую систему стихосложения – всей поглощенной, как сказали бы теперь, приватизированной им мировой культуре он обязательно находил внезапное заземление на вытоптанном прохожими клочке твердой почвы. Притом что языком улицы он говорить не собирался, уличное словцо приобретало у него в стихах огромную эстетическую энергию.

А Виктор энергию уличной стихии попытался вдохнуть в свой бокс. Нашел рифмы для немногочисленных, в сущности, боксерских приемов в изысканном обращении к тому, что усвоил в предшествующей боксу дворовой жизни. Эстетизировал, можно сказать, изобретательность, присущую драке, не знающей апробированных приемов.

Бой на ринге не стоит вполне отождествлять с мордобоем, но сравнение с искусной дракой никак его не унижает. Иными словами, драка проникает в бокс, как народная речь в по-настоящему талантливый литературный текст.

Первые же слухи о кулачном искусстве Агеева, которое он проявил за пределами ринга, повергли в шок именно тех, кто запал на образ, созданный им в боксе. Они-то поторопились увидеть в нем отчуждение от всего грубо житейского, связанного с кровью и боем…

Зато элементарное сравнение с матадором в опубликованном в газете стишке под дружеским шаржем сразу полюбилось многим, а оно несло в себе ненужную условность. И крайне туманное представление как о боксе, так и о бое быков.

Высшего качества работа на территории быка сопряжена с наиболее вероятным риском, который как раз и ценят знатоки, и требует от суперматадора перманентного накопления в себе рефлекторной профессиональной храбрости.

В Агееве, как понимаю я теперь (а тогда только смутно догадывался, никогда ни за что не осуждая его), с молодости существовала потребность в постоянном испытании себя – боевое самоощущение вошло в его кровь рано и надолго. И малейшего внешнего или внутреннего раздражителя – в том числе (или в первую очередь) вызванного пригубленной рюмкой – хватало, чтобы воспитанная и вытренированная им в себе система легко мобилизуемой агрессии приходила в действие. С очевидной опасностью для окружающих. И для него самого, что до поры было не столь явно. Настолько личное проявление в боксе, естественно, и стоило Агееву спортивной карьеры. Другое дело, что краткость этой карьеры в итоге пошла ему исключительно на пользу. Но кто мог о том знать в момент, когда она драматически оборвалась?

Я не записывался Виктору Петровичу в адвокаты. Более того, знаю множество людей, которые восхищаются им гораздо сильнее, чем я – мало кто так умеет располагать к себе, как он. И многократно приходилось быть свидетелем, как обиженные им граждане – причем и в наиболее оскорбительной для них форме бесцеремонного рукоприкладства – становились очень скоро с Агеевым друзьями-приятелями.

Казалось бы, бокс, предложенный им, заслуживает подробнейшего и сугубо специального исследования, заведомо абстрагированного от особенности биографии, черт характера и дальнейшей, после спорта, судьбы бойца.

Но я почти уверен, что бокс Агеева объемно не понять тем, кто не имеет сколько-нибудь ясного представления о его натуре, почти в равной мере послужившей и помешавшей долгому чемпионству. Летом 1967 года мы засиделись разношерстной компанией в одном питейном заведении. Среди нас был один очень знаменитый писатель. Он-то и спросил на излете гулянки у Агеева: «Правда ли, Виктор, что вы и в жизни нередко деретесь?» Агеев ответил совершенно искренне, но в обычной своей шутливой манере: «А вы, Василий, смогли бы не писать?»

Позднее, уже в Америке, писатель несколько расширил агеевскую, как полагал он, остроту до рассказа, в котором боксер якобы говорит, как приятно бывает идти по улице в белом свитере и знать, что можешь от…ить каждого из встречных… Но смысл сказанного Агеевым он понял неточно. Агеев говорил совсем не про верняковый вариант, а про неутолимый ток в себе боевой крови, требующий поступков, где бы уникальность его умения вновь и вновь подвергалась испытанию и риску еще не до конца изведанного.

«Бокс – не драка». Я не поручусь, что песенка Высоцкого о сентиментальном боксере непосредственно про Агеева, хотя и не исключаю такого варианта. В песенке Высоцкий смеется, по-моему, над газетными штампами о «спорте отважных» и т. д. Одновременно готов и заплакать на нервном срыве от невозможности ничего изменить в отраженной сплошными штампами жизни, если никого по лицу не можешь ударить, притом что глупыми, бесталанными кулаками не все докажешь, пусть и ближе к видимой цели подступишь.

По-моему, Владимир Семенович (стало хорошим тоном так называть поэта) всерьез никогда боксом не занимался, но для драки себе удар поставил – и, если верить мемуарам Марины Влади, умел дать жесткий окорот обидчикам: люди после его удара летели не вниз по лестнице «Арагви», а, наоборот, вверх…

Знакомство Высоцкого с Агеевым – опять же в ресторане, но уже театрального общества – произошло при перевернутых обстоятельствах. Агрессию проявил нетрезвый артист, а когда оторвавшийся от недопитых бутылок боксер намеревался предпринять встречные действия, внезапно погас свет. А уж на свету выяснилось – к обоюдному восторгу – кто есть кто. И круг знаменитых друзей у обоих расширился еще на одну культовую фигуру.

Что в уличной, что в ресторанных, что в прочих драках есть противоречащая любым эстетическим нормам специфика, совсем необязательно дающая стопроцентное преимущество боксеру. Вообще-то ген удовольствия от участия в драке присущ большинству мужчин. Не у каждого, разумеется, природный к ней талант или ею же заложенное присутствие духа. Умением хорошо драться награждают и литературных героев, и уж обязательно кинематографических. Поэтому лицемерием было бы во всех случаях осуждать боксера за драку в быту, даже сознавая его (вооруженного умением) опасность, за что он и несет ответственность по закону. Но на законы надейся, а сам не плошай…