Новая школа и я новенький. Мы переехали из загорода в нашу московскую квартиру, которую до этого лета сдавали. Но вот лето прошло и нашей семье – мама, отчим и я, пришлось распрощаться с жизнью на природе в частном доме моей бабушки. Дело в том, что бабушка моя умерла в начале июня, а мама не захотела и не смогла находиться там, где её мать умирала в раковых муках. Для меня – тринадцатилетнего пацана, горе, связанное с потерей близкого родственника, было понятием отвлечённым, сокрытым под мороком полового созревания и, хотя я переживал, но желание своей мамы переехать в Москву не понимал. Там в посёлке Гречино, отстоящим от МКАД на какие-то несчастные три километра, осталась вся моя прежняя жизнь – школа, друзья, знакомые, дома, улицы, овраги, речка, пруд. Перемен я не хотел, да просто боялся.

Вроде до столицы рукой подать, а нравы уже не те и люди другие. Это я, ещё не живя в Москве, чувствовал на расстоянии, а понял головой, осознал в полной мере в первый день в новой школе.

До первого сентября, в этом году выпадающего на вторник, оставалось ещё две недели дождливого, пропахшего сырой землёй и яблоками августа. Мы приехали к пятиэтажки нашего нового дома на грузовом такси, перетаскали кое-какие вещи, и мать с отчимом, скромненько, на кухне однокомнатной хрущёвской квартиры отпраздновали новоселье. Мне делать было нечего, и я пошёл на улицу.

Ранний вечер, с утра прошёл дождь, и, если бы не моя модная ветровка, было бы зябко. Пустыня – вот, как можно наиболее точно описать то, что меня встретило на улице. Редкие прохожие шныряли по тротуарам, бежали с работы, чтобы скорее поужинать и сдохнуть от скуки у телевизора. Ни я их, ни они меня не замечали в упор. Меня интересовали сверстники, а их не было, как будто и не существовало. И хоть я от природы малообщительный, с людьми схожусь трудно, меня захватила в плен тоска. Друзья далеко, а здесь и поговорить-то не с кем.

Мой дом стоял на отшибе центральных трасс, утопая в непривычной для города зелени. Тишь да благодать. Можно спать и не вздрагивать каждый раз, когда очередной грузовик под окнами проносится. За домом сад (яблони, груши, вишни); приземистая серая жаба кирпичной котельной, врытая в землю, как ДОТ, защищающий обитые жестью две трубы впечатляющей воображение толщины; перед ним детская площадка; справа двухэтажное здание детского садика за деревянным, редким, расшатанным, зелёным забором; а слева, за трубами, специнтернат для детей, от которых отказались родители. Мой балкон и все окна выходили именно на эту тихую сторону. Перед домом же, куда смотрели тяжёлые подъездные двери с неработающими кодовыми замками, – ещё одна детская площадка. Её окружала рощица огибающих и уходящих параллельно дороги вправо лип. Деревья провожали прохожих к соседнему, примыкающему вплотную к нашему, четырнадцатиэтажному кирпичному дому. Дальше дорога, собственно улица Первая Цементная (второй не было, можете на карте не искать), отходящая от проспекта Якира и прорезающая жилые кварталы стрелой второстепенной трассы насквозь, летящая к парку культуры и отдыха. И этот маленький, убогий и, как мне казалось, потерянный в большом городе мирок, почти гетто для неудачников, и должен был мне стать местом обитания на следующие несколько лет, если не на всю оставшуюся жизнь.

Я обошёл дом кругом; не обнаружив ничего примечательного, кроме лежащих у котельной брёвен, совмещённых в квадрат, замыкающий в себе холодное, чёрное кострище. Наверное, место "культурного" отдыха местной продвинутой молодёжи. Вернулся к подъезду, потоптался-потоптался и пошёл на качели. Через пять минут развлечения моего вестибулярного аппарата состоялось моё первое знакомство с местным обитателем, как потом оказалось ещё и соседом с пятого этажа (я жил на четвёртом). Ко мне, со спины, кто-то подошёл (подкрался!) и тихо так, вкрадчиво поинтересовался:

– Закурить есть?

Я обернулся. У железной стойки качелей мялся долговязый парень с помятой, розовощёкой физиономией.

– Не курю.

Он поковырял песочную землю носком красного кеда и продолжил допрос. Видно, ему тоже скучно до жути. Лицо у него было мало того, что такое будто он лишних пять часов придавил на массу на сеновале, да ещё и унылое, как у окуня.

– Может у тебя спички есть?

Тут он попал в точку. Точно, спички у меня были! Целый большой коробок, вариант хозяйственный, для многодетной семьи. Таскал я их по привычке, заработанной в своей полу-деревенской жизни. Незаменимая вещь эти спички для того, чтобы вечер культурно убить с друзьями у костерка. А рядом река и так ненавязчиво тиной пахнет, а ветерок освежающий. Размечтался. Сейчас, держи карман шире. Я и унылое воплощение моих мыслей на детской площадке. А спички не причём. Боясь, сам превратиться вот в такого вяленого леща, я взял инициативу в свои руки:

– Есть. Тебя как зовут?

– Андрей.

– А меня Дима. – Добавлю, что по батюшке я Александрович, а по фамилии Кашин. Но такие подробности моего нового дружочка Андрея, конечно, не интересовали. – Зачем тебе спички, если сигарет нету?

– Концлагерь жукам устроить.

Я подумал, что ослышался. Ни себе чего. Вечерочек перестаёт быть скучным. Неужели мне посчастливилось встретиться с кем-то интересным? Или долбанутым? Может шутка?

– Чего-чего. Это как?

– Пошли за дом, покажу.

– Пошли.

Сам не знаю почему, но меня это, в общем-то, глупое предложение «пойти за дом поиграть в концлагерь» чем-то зацепило. Там, где я прожил первые двенадцать лет своей жизни, такими делами никто не занимался. Я, правда, не знал «какими делами» и что имел в виду Андрей, говоря про концлагерь, но мне ужасно стало любопытно. Меня с самого раннего детства интересовали и пугали до трясучей бессонницы две вещи – страшные истории и перемены.

Андрей уверенно двинул к котельной. Или её правильно называть бойлерной? Скорее бойлерная ближе по смыслу, но все её во дворе называли котельной, так что я угадал. Не доходя тридцати метров, Андрей свернул к детскому садику, подошёл к трём старым каштанам (высокие такие деревья, выше нашей пятиэтажки) и, а ну давай в залежах гнилых досок рыться. Наблюдал я за этой феерией кладоискательства с блаженной полуулыбкой, блуждающей по губам и нарастающим шумом в груди (потом я пойму, что так для меня всегда начиналось возбуждение). Дальше томить не буду. Андрюша наловил с дюжину жуков короедов, мокриц (я таких больших у себя и в деревне не видел), каких-то адских и опасных с виду сороконожек с раздвоенным жалом на конце (не знаю, не знаю, но по мне они выглядели, как безумно жуткие – ядовитые). Сложил насекомых в картонную коробку из-под соды (такая бело-красная, советский бренд) и с видом усталого от жизни знатока потопал к кострищу, ограниченному брёвнами. Я за ним. Пока шли, перемолвились несколькими странными какими-то словами, перебросились парой нелепых психоделических фраз, которые я не запомнил, уж очень мне хотелось узнать, что будет дальше. Но эти слова и фразы, отделённые друг от друга, кажущиеся бессмысленными, существующие сами по себе, отдельно от ртов их произносивших, настраивали на определённый лад. А дальше был костёр. Он, то есть Андрюша, быренько натаскал сухих палок, подложил газетки и, воспользовавшись любезно мною предложенными спичками из большого хозяйственного коробка, запалил огонь.

Коробок я отложил подальше от огня, а сам присел на корточки перед проснувшимся рыжим проказником костерком, костерочечком, костеророчечком. Смотря в его переменчивые горячие очи, меня с новой силой захлестнула ностальгия по дням прошедшего лета, моего последнего лета в доме бабушки. Живой бабушки. Стало грустно. Не тоскливо, тоска отпустила, ушла, затаилась, поменялась местами на часах с грустью. Эти два чувства на первый взгляд похожи, но для меня эта два разных полюса, на одном из которых сидит колючая депрессия, а на другом устроилось светлое, щемящее радостью чувство от того, что это с тобой (ТОБОЙ! Именно с тобой!) было и прошло. Но осталось, сохранилось, где-то там в тайной комнате, от которой и ключ вскоре потеряется.