«Они» пришли с первыми каплями неутихающего ливня. Этот поток воды трудно назвать дождем, скорее, – наваждение, от которого нельзя было скрыться и уж точно его нельзя было остановить. Вода хлынула с черных, закрывших небеса туч. Небо было не просто пасмурным, оно было практически черным. Небосвод разразился внезапно, но не так, как обычно происходит перед грозой, когда поднимается сильный порывистый ветер, нарушая какую-то сверхъестественную и даже незыблемую тишину. Как тогда показалось очевидцам происходящего, животные проявляли тревогу. Особенно беспокойно вели себя собаки. Возможно, их страх был вызван инстинктами – памятью предков. Посаженные на цепь, будто обезумившие метались, пытаясь вырваться из оков. Жившие с хозяином в доме, поджав хвост, забирались в дальний угол под кровать, словно пытались быть как можно дальше от окон и входной двери, а питомцы владельцев двухэтажных коттеджей забивались в дальний угол на верхних этажах.

Стенания небес ощущались все сильнее и еще до первых капель окрестности Мурома содрогались канонадой, напоминающей залпы артиллерийских оружий, работавших перед наступлением основных штурмующих сил. Раскаты грома лавиноподобно нарастали. Тёмно-фиолетовое полотно небес разрывали яркие витиеватые молнии, мелькали зарницы и местами, вдалеке, небо будто вспыхивало, озаряя близлежащие домики. После обеда над Муромом нависли сумерки, набросив тени на улицы и рощу, окружавшую помрачневший город.

Еще до первых дождевых капель я успел заехать в свой магазинчик запчастей для немецких автомобилей, забрать у продавца выручку за несколько рабочих дней, а после, умудрился купить продуктов к запланированному ужину в японском стиле до появления бескрайних очередей на кассах. Будто бы перед стихийным бедствием люди запаниковали и принялись сметать туалетную бумагу, соль и гречку с полок, хотя ничего не предвещало беды. Сам то я терпеть не мог японскую кухню, но моя жена Маша и восьмилетние двойняшки Соня и Даша были искушенными любителями всевозможных блюд из сырой рыбы и риса. Казалось, что возиться часами на кухне, заворачивая ингредиенты в водоросли, походившие на целлофан мусорных мешков черного цвета, было одним из самых любимых занятий моих дочерей. «Ну, а что мне? Плохо что ли? Даже хорошо!», – думал я. В это время я с легкостью мог оккупировать диван и телевизор, открыв холодное пиво, лицезреть, как наша сборная с треском проигрывает мужчинам, чьи деды и прадеды за шесть недель отдали свою страну фашистской Германии.

Мои девочки не обращали внимания на погодные аномалии. Все мы на самом деле очень любили грозы. Проводить вечера с Машей на веранде нашего небольшого домика, вдыхая запах озона и вкушая сухое вино из собственной коллекции, было лучшим занятием для нас в беспощадно знойном августе. Интересно то, что гидрометцентр ни слова не упомянул про надвигающуюся грозу, хотя обычно их прогнозы, на мой взгляд, были весьма правдивыми. Из окон моего домика был виден изгиб реки «Ока». Примерно в шесть вечера над ней нависла белесая пелена из капель. Вода падала с небес плотным потоком. Рябь, создаваемая крупными каплями, была хорошо видна через открытое окно. А на закрытых окнах от потока воды, врезавшегося в стекло, создавался непривычный, искаженный вид всего, что можно было видеть из дома. Разводы растягивали пейзаж, создавая причудливые формы деталей улиц, ставших уже привычными для нас. И пусть дождь нарушил возможность провести вечер на веранде, ведь там уже не было сухого места, все равно я собирался весь вечер проболтать с Машей.

Я любил эти долгие вечера, когда девочки – маленькие чудовища, – выполнив все свои задачи по уничтожению нашего уютного гнезда, наконец-то засыпали. Эти мгновения мы посвящали разговорам, а говорили на разные темы. Иногда я ловил себя на мысли, что веду беседу со своей супругой на весьма мужские темы, но она никогда не уходила от разговора и не меняла тему. «Видимо, умеет спать с широко открытыми глазами», – каждый раз думал я, замечая, что рассказываю ей о деталях двигателя, например, о бендиксе стартера на 535 «БМВ», а она, внимательно слушая, кивала головой. Мои дочки, конечно же, никогда не были обузой для меня. Я искренне любил всех моих девочек, а они – позволяли мне любить их.

Несмотря на наличие электричества в эту аномальную грозу, телевизионные каналы транслировали рябь или синий цвет. Тогда я включил забытый архаичный радиоприемник. Покрутив колесико частотной настройки, не смог найти ни единой работающей радиостанции, кроме местного религиозного радиоканала с тривиальным названием.

«Апокалипсис начался сегодня. Покайтесь, рабы божие, и вы будете спасены!», – нараспев, глубоко и протяжно вещал некий Отец Андрей. «Они уже здесь! Только праведные могут сохранить свои жизни!», – я, не дослушав, выключил радио, после чего направился к своим девчонкам на кухню, где работа кипела во всю.

Так беззаботно и прошел день. Мы наслаждались круговоротом вкусов навязанной нам маркетологами японской кухни, а в это время дождь все так же интенсивно лил, образуя небольшие лужицы. Они увеличивались. Росли. Становились глубже и уже к восьми вечера по улице и двору текли ручьи. Я выпил пару банок пива, а потом мы с Машей прикончили Каберне-Совиньон. В это время девочки играли на подоконнике в кухне-столовой. Сначала они о чем-то спорили, смеялись и рисовали на запотевшем стекле пальцами, как вдруг, резко притихли. Я это сразу заметил и перевел на них взгляд. Внимание девочек было направленно на что-то, ввергавшее их в леденящий страх, оцепенение, первобытный ужас. Несмотря на то, что я был смелее их на целый литр пива и два бокала вина, оцепенение дочерей меня напугало. Я, конечно, понимаю, что ребенок может испугаться тени раскинутых, качаемых ветром сухих ветвей в окне и даже чего-то, созданного их воображением и наблюдавшего из щели приоткрытого шкафа в детской. Но сейчас их страх был настолько сильным, что даже я почувствовал его. Невольно я перевел взгляд на большой кухонный нож, наточенный мной сегодня, не хуже самурайского меча.

С тех пор, как я заметил испуг своих дочек, прошло несколько мгновений и в подтверждение моей правоты – я услышал протяжное: «Па-а-п?». Их слившиеся в унисон голоса, словно разряд тока хлестнул мое сознание, вернув меня в реальность. Их «пап» стало пощечиной, от которой я даже отрезвел. Обычно я без промедления спросил бы у дочерей, что случилось, но сейчас боялся, что это «что-то» за окном меня услышит. Странная гнетущая тревога поселилась в нас с тех пор, как пришли «Они». Я, стараясь не создавать шума, аккуратно приподняв стул, отставил его и как можно быстрее подошел к окну. За стеклом, сквозь сильные водяные разводы, искажавшие детали пейзажа, я пытался увидеть хоть что-нибудь в палитре темных тонов ночи, но кроме вполне угадываемых очертаний ближайших домов, деревьев и детской площадки с ее многочисленными горками, качелями и лавками – ничего подозрительного не увидел.

– Что вы тут насмотрели, а? – взяв в охапку дочек и покрепче прижав к себе, спросил я.

– Ты что, не видишь? – очень тихо и, как мне показалось, обреченно сказала Соня. – Вон там, под дубом, – тогда я наклонился к стеклу и устремил взгляд под большой одиноко стоящий дуб с раскидистой кроной и двумя веревочными качелями, которые подвязывал к ветвям лично.

Сначала я ничего не рассмотрел. «Их» вообще сложно увидеть в темноте. Возможно, это магическая способность, а возможно – особенность кожного покрова, помогающая охотиться на людей. Первым делом я разглядел качели, толстый ствол дуба и только потом увидел застывшую фигуру. В тот момент, когда я увидел силуэт, округу озарила молния, осветив контур тела. «Нечто» стояло неподвижно. На расстоянии пятидесяти метров я не мог рассмотреть ни глаз, ни «Его» пол, если у «Них» вообще существовала гендерная принадлежность, так же я не мог увидеть деталей гардероба. В блеске очередной зарницы показался еще один силуэт. Второй замер уже намного ближе к нашему дому. Он стоял через дорогу на пустыре. Обзор перекрывала моя машина, но голову и торс было видно хорошо. Следующая вспышка дала рассмотреть «Его» лицо. Тогда, на расстоянии мне показалось, что «Он» прячет голову в узкий глубокий капюшон. Издалека голова напоминала узкую, конусообразной формы фигуру, плавно переходящую в длинную толстую шею.