– Иосиф…

Он оглянулся.

Она стояла на тропе – нерешительная и с какой-то странной мукой в глазах.

Он вернулся к ней, нагнулся к ее глазам:

– Что с тобой? Ты устала?

Она глянула ему в глаза, и вдруг в ее взоре вспыхнули та страсть и то обещание рая, которые почудились ему в ее глазах еще две недели назад, в киевском самолете, и из-за которых можно потерять разум, честь, свободу, жену, детей и даже саму жизнь. Только на этот раз это было не коротким и мимолетным миражем, а глубоким и страстным зовом души.

– Я… – Она оглянулась, словно кто-то мог слышать их в этой пустой тундре, освещенной незаходящим солнцем. А потом сказала решительно, как прыгают в воду: – Я хочу убежать с вами! Сейчас!

– Убежать? – Он покровительственно улыбнулся ей, как ребенку. – Куда?

– Куда хотите, Иосиф! – торопливо, как в лихорадке, продолжала она. – Хоть на край света! Только сейчас! Прямо сейчас! Ну пожалуйста!

В ее голосе была такая горячность, что он засмеялся:

– Мы и так на краю света, детка! Здесь же Полярный круг, ты забыла?

– Иосиф!..

– Что, милая?

Она молчала, пристально глядя ему в глаза – не то действительно моля о побеге, не то пытаясь сказать этим взглядом еще что-то. Но он не понимал. Может быть, впервые в его практике какая-то странная штора или пелена на ее глазах мешали ему проникнуть в ее душу и ощутить ту открытость пульса, мыслей и души, которые он так легко умел читать и чувствовать раньше. Но в голосе ее он ясно слышал нечто странное – какую-то мучительность, надрыв, почти отчаяние. И потому спросил снова:

– Что с тобой, Наташа?

– Нет, ничего… – Она вдруг расслабилась, словно признав свое поражение в этой немой дуэли их взглядов. И попросила: – Поцелуйте меня.

Он нагнулся к ней – маленькому, беспомощному и огорченному олененку-важенке. И тут же почувствовал, как вскинулись к нему ее руки, обвили за шею, а ее нежные детские губы неуклюже ткнулись ему в подбородок, и ее легкое, тонкое юное тело прильнуло к его телу все, целиком, от губ до коленок…

– Пошли домой, ты замерзла.

– Я не хочу туда, не хочу! Давай уедем, Иосиф!

– Куда мы уедем, глупенькая?

Нацеловавшись до изнеможения, он чуть ли не силком, за руку привел ее в гостиницу. Была полночь, по гостинице уже гуляли волны мощного сибирского храпа и ароматы махорки и алкоголя. Осторожно, на цыпочках, мимо спящей администраторши они поднялись на второй этаж, и Рубинчик уверенно повел Наташу в свой номер. Но она отняла свою руку:

– Все! Спокойной ночи!

– Постой! Ты куда? – удержал он ее за локоть.

– Все! Нет! Все! – словно в панике вырвалась она. – Пока!

И в слезах убежала в другой конец коридора, в свой номер.

Верный своему правилу не тащить самому диву в свой номер, он не пошел за ней, к тому же она все равно жила в трехместном номере с какими-то женщинами. Но он не сомневался, что она вернется. Еще не было случая, чтобы эти дивы, открытые им в Сибири, в Заполярье, на Урале или в средней полосе России, обманули его ожидания. С опозданием, порой даже на целый час, но они приходили, сами.

Он вошел в свою комнату, опустил штору и включил свет. Это был стандартный номер стандартной захолустной гостиницы – узкий, как школьный пенал, без туалета и без душа, а лишь с облупленным эмалированным рукомойником, с узкой продавленной койкой, крохотным столиком, прожженным сигаретами, и хрупкими бумажными обоями, отлипшими от стен из-за немыслимого жара батарей парового отопления. Рубинчик не стал запирать дверь, а, наоборот, оставил ее чуть открытой, чтобы полоска света обозначила его номер в темном коридоре. Он снял с себя меховую куртку, унты, брюки и так, в нижней майке-футболке и трусах, лег поверх одеяла на кровать, закинул руки за голову и уставился в потолок, мысленно усмиряя свою возбужденную плоть. На потолке были грязные пятна от шампанского и окурков, и он вдруг подумал: «Господи, Иосиф, где ты? Что ты тут делаешь – один, на краю света, за Полярным кругом, в этой убогой гостинице, среди этого храпа и сивушной вони? Там, в Москве, твою дочку обзывают жидовкой, твою жену избили в троллейбусе, а в сегодняшней «Правде» очередная статья Сергея Игунова «Сионизм без маски» с гнусным воплем на всю страну: «Сионистская агентура активизировалась. Перед ней поставлена задача проникнуть в идеологические учреждения, в партийный и государственный аппарат, играть роль «убежденных коммунистов» и исподтишка осуществлять эрозию социализма. И они умело втираются в доверие, занимают ключевые позиции, преследуя единственную цель: расшатывать, разрушать, дискредитировать социалистический строй…» Этими статьями они уже подвели страну к тому, что любой спички, любого крошечного инцидента, даже простой автомобильной аварии по вине шофера-еврея будет достаточно, чтобы сорвался народ в массовые, по всей стране погромы. Разве не такими же статьями кормили немцев Гитлер и Геббельс?..»

Дверь его номера открылась, Наташа – босая, в одном бумазейном халатике – юркнула в комнату, тут же заперла за собой дверь на ключ, щелкнула выключателем, гася свет, и стремительно нырнула к нему в постель, успев на ходу, в полутьме сбросить с себя халатик. И он ощутил, как разом прижалось к нему ее совершенно голое, жаркое тело с маленькой упругой грудью, теплыми возбужденными сосками, впадиной живота, крутыми бедрами и напряженными ногами.

– Наташа! – задохнулся он от ее объятий и молочного запаха ее юного тела. И тут же, забыв все на свете, стал нежно, в одно касание целовать ее губы, глаза, шею. Но она вырвалась, зашептала горячо и быстро:

– Нет! Быстрей! Я хочу тебя сейчас! Скорее!

И сама нырнула по койке вниз, к его паху, и быстрым движением выпростала его восставший ключ жизни, и покрыла его беглыми влажными ласками языка, и вобрала его в себя целиком, глубоко, до податливых хрящиков своего детского горла и даже еще дальше.

Рубинчик охнул. Такого немедленного, стремительного шквала блаженства он еще не испытывал ни с одной из своих див. Он почувствовал, как взлетает, взлетает над миром его душа и как тело его, выгнувшись, тоже устремляется ввысь.

Однако Наташа не дала его телу взлететь за его душой.

Она сама восстала над простертым на койке Рубинчиком, и не успел он и рта открыть, сказать хоть что-то, снять с себя майку-футболку или просто изумиться – как ее юное, легкое, дивное, жаркое и трепещущее тело опустилось на него, точно угадав в темноте своей крохотной, как игольчатое ушко, штольни острие его ключа жизни, пылающее от напряжения.

– Нет! Подожди! – успел все-таки сказать он, пытаясь остановить ее поспешность и понимая, что так это не делается, что она еще не готова, закрыта. – Подожди минуту…

– Тихо! Молчи! Молчи! – властно перебила Наташа, и вдруг он ощутил, как это крохотное устье отворило свои уже влажные и трепетно-мускулистые створки, нажимая на него всем весом тела и пропуская его ключ жизни в живую, горячую и пульсирующую штольню неземного блаженства – все дальше, глубже и еще глубже, Боже мой, уже половину его ключа жизни! и снова дальше, и целиком, и еще – Господи! куда же еще? – нет, и еще на миллиметр, на микрон…

Он задохнулся, нет, он просто перестал дышать, слышать и видеть что-либо вокруг себя, он забыл свою великую миссию и предназначение быть Учителем, Жрецом, Поэтом соития и Первым Мужчиной, потому что Наташа – этот юный подснежник, этот ребенок – оказалась сама и Жрицей, и Учителем, и кем угодно, а еще точнее – все ее тело оказалось просто единой узкой и жаркой горловиной страсти и фантастическим инструментом экстаза, наполненного, как органола, какими-то мягкими внутренними молоточками и струнами, которые, не выпуская его из себя, стали пульсировать по всему стволу его ключа жизни, и трогать его, и обжимать, затевая какую-то свою, неземную, ритмическую мелодию…

Но вдруг мощные барабаны, грохот и гром не то ледохода, не то грозы вмешались в эту мелодию – все громче, грубей, диссонансом.