В давние времена, когда Земля была безвидна и пуста, потому что на ней не было инстаграма, некоторые из нас вели дневники. Как бы незатейливо записывали в тетрадку шариковой ручкой события своей жизни и кое-какое видение текущего момента, а потом как бы невзначай забывали ту тетрадку на видном месте.

Слаб человек и дурён – каюсь, однажды утром, на исходе зимы, то есть в марте, когда супруга ни свет ни заря умчалась на работу, я взял да и засунул свою любопытную морду в её эту самую тетрадку. Я не то чтобы не понимал, что этого делать не следует. Понимал. Не первый ведь год женат, вуалехвост пучеглазый! Сперва, увидев на столе тетрадку, сказал себе: «Чур меня, чур!». И прошёл мимо. В ванной умылся, почистил зубы и стал другим человеком. Этот-то другой и заглянул в тетрадку, вернувшись в комнату.

По прочтении нескольких страниц то, что до этого существовало во мне на правах подозрения, превратилось в очевидный факт: наш счастливый, хоть и несколько опрометчивый брак плавно подъехал к своему закономерному финалу.

Глобальные перемены в моей жизни и судьбе, наличие которых в некоем отдалённом будущем я, в общем-то, предполагал, теперь стояли вплотную и радостно строили мне разнообразные рожи.

От ощущения, какое, по моему не очень компетентному мнению, должен испытывать подопытный, которому внезапно воткнули шило в жопу, означенная часть тела у меня тупо заныла. С другой стороны – меня охватило забытое за зиму эйфорическое чувство свободы, так что зачесались крылья, сложенные за спиной, требуя их немедленно расправить и скорее лететь отсюда к сияющим вершинам.

Но не время было предаваться чувствам и ощущениям, какими бы они ни были. Первым делом следовало обдумать новую ситуацию и наметить себе какую-никакую стратегию дальнейшей жизни, надеясь, что с тактикой как-то всё образуется само собой. С этой мыслью я отправился на работу, а чтобы сосредоточиться, пренебрёг автобусом и пошёл пешком – через Нескучный сад и Воробьёвы горы. У меня на работе не было таких строгостей, как у супруги – где в восемь твой пропуск должен висеть на гвоздике, сломался там под тобой трамвай, не сломался – распнут принародно, и никакие отговорки не помогут. У нас же рабочий день официально начинался в девять, но любимый шеф раньше десяти своим появлением родной подвал не баловал, и никакого пропускного учёта на вахте не велось, поэтому я мог иной раз позволить себе опоздать на полчаса. Так ведь и не роптал ни разу, когда университетской науке были нужны мои сверхурочные – не деньги, а усэрдия – как это называли у нас в лаборатории.

Пока я шагал через растаявшие сугробы, мне как-то само собой сделалось ясно, что именно я должен был сотворить совершенно безотлагательно. Я должен был прямо сегодня начать Новую Жизнь. Ла Виту, так сказать, Нову, как выразился бы Данте Алигьери, выбираясь из ада вслед за Вергилием, приговаривая: «Sul cazzo, sul cazzo…». Прямо сегодня! Ладно, не сегодня, сегодня уже пропало для будущего, поскольку сегодня я уже тащусь на работу, пиная растаявшие сугробы. Завтра! Программа для Новой Жизни была у меня готова уже давно. Бросить курить, не поддаваться на соблазны, бегать по 10 км каждый день, конспектировать какую-нибудь серьёзную книгу, а лучше сразу несколько, осознать Достоевского и заняться, наконец, иностранными языками. Почему я не мог этого сделать раньше – известно, почему. Шила в жопе не хватало.

А ещё не хватало какого-нибудь места, куда я мог бы удалиться анахоретом, хотя бы на время вырвав себя из привычной рутины нашего счастливого брака с любимой женщиной, которая лишала последних душевных сил, необходимых для начала Новой Жизни. Которая не давала сделать никакого решительного шага, не говоря о радикальной переделке самого себя. При этом неустанно требуя от меня этой радикальной переделки, потому что такой, какой есть, я её решительно не устраивал.

Брак наш, прямо скажем, был обречён и давно бы рухнул, если бы не был, как я считаю, спасаем моими частыми командировками, которые нам не давали надоесть друг другу и вовремя напоминали про «огромную разницу между полами», как пели наши любимые Гоша с Лёпой. Меня, студента-вечерника без связей и знакомств, собственно, и взяли в своё время работать в престижное место только ради того, чтобы заполучить не очень ценного сотрудника, которого можно было бы отправить к чёрту на рога – в производственную экспедицию. Экспедиция эта не представляла никакого научного интереса ни для кого из сотрудников, однако за участие в ней кафедре разные смежные министерства по хоздоговорам платили хорошие деньги. Участие следовало хотя бы обозначить, и для этого я уехал туда уже на второй свой рабочий день. Целый месяц, а потом ещё месяц, и ещё месяц я торчал в бывшем городе Тильзите, где пять дней в неделю, с восьми до пяти с перерывом на обед, выполнял на базе экспедиции какие-то подсобные работы, после работы играл в теннис – бесплатные корты находились в парке рядом с общагой, а в выходные брал в прокате велосипед и уезжал в Европу, которая начиналась сразу за речкой Неман. Между поездками в Тильзит возникали другие командировки, такие же бессмысленные, как и эта. Так прошло лето. В сентябре понадобилось кого-то послать в колхоз, обозначить смычку города и деревни, и опять я оказался кстати. Куда только я с тех пор не ездил.

Коллеги мои по кафедре, должно быть, усматривали в этом некую жертву с моей стороны. Люди совестливые и глубоко интеллигентные, они видели во мне своего рода «мальчика для битья». Отправляя меня в очередную жопу, где мне предстояло копать свёклу под дождём, дежурить у ржавого сейсмометра, квасить с капитаном катера, утопившего косу с сейсмодатчиками, и разными прочими средствами обозначать участие МГУ в изысканиях различных посторонних учреждений, коллеги от смущения устремляли глаза в паркет. Пепел неосуществлённых научных притязаний Олега Анатольевича так громко стучался в их сердца, что у Олега Анатольевича уши закладывало. Мы не даём мальчику сделаться учёным, вопиял пепел. Но кто-то же должен ездить на все эти овощебазы, возражал здравый смысл. Не отрывать же ради таких пустяков от научного процесса уважаемых людей!

Пепел смолкал, поражённый железной логикой, коллеги расходились по своим осциллографам, а Олег Анатольевич отправлялся в очередной колхоз пить кипячёный портвейн, поскольку в сельпо ничего другого не держали, да и тот выдавали 1 (один!) огнетушитель на двоих: было время Большой Борьбы с пьянством, Гласности, Перестройки, Хозрасчёта и прочей ереси.

* * *

И за это они ещё хотят, чтобы я не опаздывал на работу, подумал я и замедлил шаг. Сделал я это зря, потому что к моему приходу шеф был уже на месте. Он сидел за своим столом, и глаза его были направлены на дверь лаборатории как глаза голодной кошки – на портал норы, из которой вот-вот должна была появиться жирная аппетитная мышь.

Ну, спасибо тебе, блин, большое, сказал я тому самому небесному парню, который на досуге занимается организацией моей персональной судьбы. Мало тебе сегодня моих матримониальных проблем, мало того, что ты с утра пораньше ткнул меня любопытной мордой в художественное описание какого-то козла, в котором мне пришлось узнать себя, мало тебе всего этого. Тебе ещё понадобилось пинать моё начальство, чтобы оно задрав штаны бежало на работу. Зачем? Чтобы ущучить меня за опоздание? Чего для?

– Присядьте, Олег Анатольевич, – сказало начальство голосом, каким вождь всех народов говорил: «Братья и сёстры!».

Олег Анатольевич присел напротив. Опоздание на работу стало серьёзным проступком или что-то ещё? На всякий случай раскаяние было написано на лице Олега Анатольевича капслоками и окрашено в оранжевый уровень опасности.

– Не буду ходить вокруг да около, – заговорил шеф, рассматривая корявый узор на обшарпанном паркете и ковыряя пальцем суконную поверхность своего стола, и без того весьма драную. – На кафедру пришла разнарядка из деканата: откомандировать одного из сотрудников на месяц в Пицунду: готовить к летнему сезону университетский оздоровительный лагерь. Вы готовы поехать?