Мокрое шипение проникает сквозь зияющее окно в мои благородные уши. Мои уши благородны оттого, что слышат более чем талантливо, распознавая прекрасное и презирая гадость, мерзость. Грязь в виде примитивного оббалтывания и прочего непристойного колебания звукового характера, увы, нельзя смыть.

Весьма занятно порою что-либо мыть; из чувства уважения к своей лени, сим трудом я маюсь изредка – чаще ментально блуждаю в лабиринтах памяти, наслаждаясь и печалясь одновременно от невозвращения в прошлое. Мою тоску можно заменить сочинительством, поэтому, сбросив оковы нравственности и здравого смысла, пожалуй, уйду в дебри фантазии. Мои следы останутся в форме букв – посему, так уж и быть, разрешу вам слегка подсмотреть за моим витиеватым скитанием.

В переписке с поклонником солнца нечаянно сложилось софразие: "Жил да был хуй матрёшкин". Мой визави нашёл такое баловство забавным, оценив лаконичной чередой "х" с "а". Продолжение истории пребывает в отсутствии, посему хочется собственноручно свинтить провод, посылающий импульсы в ваш как бы мозг, с тем убеждением, что матрёшка-хуеносец убегала головокружительными перекатами боков, будучи жертвой своего пениса: она испытывала неистовую боль при естественной статической позе, ибо передавливание гениталий вызывало нервический зуд, приводивший в истерику. Истерика – худшие химические хоромы: там узко, громко и малоосвещаемо.

Ой, мои родители и так утверждают, что я завсегда пишу лишь "какой-то непонятный бред". Конструируется в моей голове представление, будто бред бывает понятным. Определение зависит от обстоятельств. Подождите – руки дрожат. Обстоятельства определили моим рукам скверное действие – дрожь, ибо я заговорил с красивой коллегой. Стремясь произвести хорошее впечатление, я теряюсь. Хотел красивее объяснить исход микродиалога, но и сейчас мысли рассеялись: саженцы, вероятно, оказались в плохой почве, ведь никаких плодов моё фермерство не даёт.

Ладно, вернусь к упрёкам производителей меня: коли для их понимания мои труды попросту бред, то я наваяю действительно несусветный бред! Ожидаете последовательных алогизмов? Или коллажа из шизофаз? Али наоборот лес прегениальных аллегорий? Скорее вас посетит разочарование, ибо я и сам не ведаю, что собираюсь стругать; ну есть вот метафизический образ матрёшки, получается, трансгендера, и целая вселенная или даже более, кою надо вышить словесными нитями.

Расслабься, читатель, ты же в спокойной обстановке, нежели ассиметричная 8-ка с лишним продолжением тела. Кипяток ли из солнца польёт, остановится ль Земля – юродивой всё ни по чём, так как из тревог гложит одна – продолговатая.

Вереница русских деревень кончилась для путницы равниной, укрытой дымчатым светом. Чистое, как глаза новорождённого, гуляло небо; от него убегали кометы, хвосты которых виляли юрче палки мученицы. Безбрежное поле заговорило с матрёшкой:

– Что же ты не удалишь свой изъян? Других пугаешь и себе жить не даёшь!

– Ай, я, ай, хочу, ай, быть, ай, собой! – парировала почти парящая нечисть.

– Ну и катись отседова, шандарахнутое существо! У тебя шило спереди, а ведешь себя так, будто оно в жопе!

Необъятное подкинуло недокалеке интереснейшую мысль – припарковаться на чей-нибудь елдак! Именно так и поступила наша неугомонная: среди пустынности колыхался флаг Америки на строгом штыке. Эксцентричная персона ускорилась и запрыгнула прямо на острие знамени. Резкостию пав, блажь сменилась болью, ибо пика в матрёшкино очелло зашла далёко, вернее, наполовину. Будь матрёшка живой, она бы умерла, но она априори не жива, ибо она транс – её жизнь-то и жизнью не назовёшь.

Чисто технически, таким образом Америка оказалась в жопе.

Эфемерное небо блестело счастьем и продолжало движение. Окрыляя цветы, деревья, людей и иных животных, голубой свод мечтал помочь всему миру опьянеть сдадостью бытия. Ах, вечно витая в облаках, небо не знало пороков, непотребностей и иных истин вещей; грубо говоря – даже не воображало, что такое низость. Поступал высотный купол зазря, но по совести. Но зазря. Но по совести! Далее чёрные летящие усы из-за (не скажу чего) ринулись вниз, в забвение – удар, холод под твёрдой стихией. Пышна планета ненужными ископаемыми.

На нивах лица нет. Друг синевы ветер шевелил растущие частицы безуспешно: те не сдвигались с мест. Зато с места на место плыл корабль. Пока рыбы вальсировали с морскими губками, пираты мчали в неизвестность. Вода пульсировала высокобальными волнами. В это время мсье ветер удумал напакостить: убив немощного штиля, он потянул за собой смуглый шторм, тот взбудоражил небо. Разозлившаяся высь в наказание за тревогу послала электричкские зигзаги, один из которых целился (да, зизгаг целился сам) в парус, но по врождённой кривизне минул и нагрянул прямиком в застывшую матрёшку. Та как заорала, повалила сжатый тугими булками шест, да покатилась, как и завещало поле, в иные края.

Погода успокоилась. Экземпляр большущего камня, то есть скала, завыл или завыла. Скала завыла, а экземпляр завыл, во. Условимся, что они, они завыли, отбросив причёску в море. Небо, желая угодить всем перезагоревшим, стало чёрным. Ночь склоняла всех ко сну.

Крабик по имени Краб ценил своих родителей за их оригинальный склад ума. Вся семья, состоящая из папы, мамы и сына, жила в песочном замке, сооружённом юным безымянным скульптором. (Далее именованным как аноним. Шучу, ничего больше про него не напишу.) У Краба имелось увлечение в виде филологии: клешнявый любил играться словами. Предки же его интереса не разделяли, ибо они только и делали, что разделяли на части имущества человеков – палатки, плавки, сетки для волейбола; одним словом – хулиганами были его предки, мародёрами. Никчёмный сын же отличался рвением к созиданию: кроме словосочетаний ему удавалось придумывать предложения и даже маленькие рассказы, ибо воображение вкупе с опытом одинокого бродяжничества работало слаженно, однако всё начерченное палочкой от мороженного, выброшенного отдыхающими, вскоре или смывалось водой, или рушилось туристами. Так называемым людям свойственно ломать и гадить, душа этим творцов.

В солёных оксидах водорода купались тихие звёзды. Водоросли щекотали дельфинов. Один из самцов со странным прозвищем Поездолиз вздумал убежать от стаи в вольный путь, даб изучать романтический аспект широт. Прильнув к пляжу сквозь опавшие камни горы, он покарябал брюхо. По велению судьбы его заметил гуляющий Краб. Обмолвиться парой вежливых велел сам случай:

– Тяжело ранен, путник? – жалеючи поинтересовался Краб на каком-то понятном дельфину языке. Тот ответил:

– Порез кажется малым, но я не могу пошевелиться – вточь как при перевозбуждении, когда ещё болит эрогенная зона.

– Могу ли помочь? Хотя не отвечай ничего. Я живу недалеко отсюда, вынесу бинт и медикаментов! – успокаивал бедолагу учтивый деликатес.

– Ты очень любезен, друг. Как тебя звать?

– Краб. Ладно, нечего пустословить!

И поскакал милосердец на своих зубочистках во всю скорость.

Луна, словно беспарая фара в тёмном тоннеле, освещала булыжную дорогу, а ветер не сбивал спешащего с такта отсутствием. В сей момент дельфин копался в своей памяти, как бы предполагая, что скоро может стухнуть. Мемуары крепко держались в одном из трёх огромных разделов мозга. Гибнущий стал читать всё с самого начала: а, подождите, параллельно с погружением в былое он облизывался, будто пытаясь пригубить блеклый свет, фару, поезд…

Вылупился Поездолиз в разгар населения нового моря живностью: толпами шастали кальмары, губки, медузы, рыбы, дельфины. Ежи и планктоны опаздывали, ибо плыли с бассейнов Эстонии. Дельфины, будучи умнее всех, ничего не делали: пока все корпящие плебеи обустраивали дно, гладкокожие, подсуетившись, привели в новый край опасных существ – акул. Те поспособствовали заполучить власть. Дельфины жили в достатке и, если бы умели петь, припеваючи. Поездолиз в детстве пристратился зреть старые фильмы про паровозы, отсюда и появились сексуальные наклонности определённого типа.