Лёгкой поступью следуя к логову торговки, он замечает ещё одну женщину, очень похожую на ребёнка. И тихое восклицание, зов матери заставляет его улыбнуться. Кэйа забирает из рук женщины письмо и просьбу передать магистру, что она задержится ещё, но обязательно вернётся вместе с дочерью не позднее следующего фестиваля вина. Чужой мягкий смех успокаивает, а после Альберих удаляется прочь, в сторону местной таверны, явно с намерением выспаться перед дорогой.
Божество скребётся под рёбрами, требуя быстрым шагом продолжить преследование, обозначить бездну как лучшего проводника, а после… Он найдёт способ навязать свою компанию, вытащит человека к Хадж-Нисуту, он знает, именно там, на обломках собственного престола обронил он своё сердце, и бездны шепот приведёт их к нему, заставит почувствовать тепло своей крови, а что до проводника… Он был бы не прочь оставить его около себя чуть подольше.
Оставить маячок, чтобы тяга к тёмному и опасному сама привела его к этому человеку, что на самом деле оставит его совершенно ненадолго. Приближаясь, взглядом скользит по чужой фигуре. В полумраке можно было бы принять за девушку: белый мех накидки умело скрывает крепкие плечи, а сама одежда плотно облегает, явно давая каждому, кому предстоит встать у него на пути, на мгновение восхититься и расплатиться своей же жизнью за эту заминку. Прикусывая губу, он невольно вспоминает богиню цветов. Прекрасное и доброе создание, которому он без тени сомнения когда-то сердце своё отдал, ради которого согласился наложить на себя руки. Ради неё, не людей. Ради того, чтобы она жила в мире, где не лютуют пески и порождённая им болезнь не выкашивает людей сотнями.
Но сейчас она мертва, и преданы забвению её алтари, стёрто имя её, вырван лик её, такой светлой и ласковой, что променяла любовь его на людей, что глазами своими — бесконечно глубокими омутами, просила его не делать этого, что руку его сжимала, отвергая кровоточащее сердце, но грусть в её взгляде добивала окончательно, заставляя кивнуть ей, а после добровольно уйти, беря с неё обещание, что если она не пустила его в своё сердце, то пусть оставит ему уголок в памяти, и плевать каким он будет в её голове, обезумевшим и злым ли, тем ли, что стоит перед ней на смертном одре или всё ещё окрылённым светлой любовью, ещё не вкусивший запретного знания и отторжения, которого так боялся…
И разве сейчас это имеет хоть какое-то значение? Разве будет ли цикл повторён в этот раз? Кэйа — тварь бездны, но в отличии от богини, едва ли сумеет противиться некоторым вещам. Как он знает из книг, Каэнрию сгубила гордыня, не отсутствие веры, а желание прикоснуться к жизни, создать её собственноручно. Они создали и тут же поплатились за это. Нужна ли небесам их вера? Ничуть, архонтам не было никакой необходимости брать на себя ответственность за них. Бессмысленно и жестоко, небу проще наказать архонта, чем людей, но если такового у них не имеется, приходится обрубать им земные артерии. О, он видел как шип небесный падал на людей Виндагнира, зрелище завораживающее, а ведь это было тогда, когда, именуемые всеми, величайшие грешники едва принялись возводить свою цивилизацию. Каэенрию тоже сгубили знания, только страдают от них не только они, и в благородство остатки смертельной гордыни играть не желают, разносят свою заразу с псинами разрыва и прочими тварями, что вышли из неравной схватки живыми.
Хватая того за запястье у самых дверей, он лишь радуется полумраку, что позволяет скрыть плотоядную улыбку от чужого глаза. Сейчас, когда на руках чужих нет ребёнка, а вокруг лишь суетливые торговцы, сворачивающие свои прилавки, бездна ощущается лучше. Он едва удерживает себя от того, чтобы сдвинуть чёртовый мех, оставить неприметный след на карамельной коже, и, едва придёт время, прийти в город ветров за ним. Ветер растормошит чужой лёд, он уверен, его прохлада гораздо больше по душе этому человеку, чем палящее солнце и…
Когда Кэйа оборачивается, желая вырвать руку из его хватки, тот опустит её самостоятельно, представляясь и желая с потенциальным собеседником обсудить одно предложение, от которого глупо будет отказаться. Он кривится, натыкаясь на отработанную улыбку и мягкий отказ, и внутри божества что-то встаёт на дыбы, заставляя вцепиться в руку чужую, ведь он не может позволить тому уйти просто так, без возможности оперативно отыскать его среди ветров.
— А рыцари знают, что у них на службе регент падшего королевства, несущий с собой потенциально опасную заразу, сравнимую с элеазаром? — с единственного козыря заходит учёный, наспех перебирая всё, что знает об истории того, что сейчас называется бездной.
Собеседник засмеётся, называя его шутником, но проблески страха отразятся в чужих глазах, заставив его вздрогнуть. Аль-Хайтам не собирается отступать, склоняя голову на бок. Спрашивает тихо и вкрадчиво, знают ли они об этом, не боится ли что всё вскроется, что годы верной службы ветру окажутся бессмысленными и…
— Что вы хотите? — холодно спросит капитан, зло прищуривая единственный глаз, осматривая учёного, словно выискивая в нём, хоть какой-то намёк на порочные связи, от которых ему никогда не избавиться.
Внутреннее ликование прерывается раздражённым вздохом гостя. Интересно, все рыцари так выдрессированы, или он особенный от того, что постоянно скрывает от лишних глаз то, что для них не предназначено.
Предложение обсудить это нечто у него дома выходит совершенно легко, не смотря на некоторое сомнение в том, что в ему стоит вести этого человека в дом, а не напроситься в номер, но после ещё раз оглядывает потенциального спутника, решаясь что это идеальное решение.
Так он точно сумеет оставить маячок, и быть может… Разглядит то, с чем ему предстоит иметь дело. Крепкий чай и усталость сделают своё дело, быть может не позволив ему получить всё и сразу, хотя… Он бы не стал оттягивать неизбежное, ведь если ему нужна тьма чужого сердца, то без этого ему не обойтись от слова совсем. И закусывая губы, он не спеша ведёт спутника к дому. Жарко, чужое одеяние наверняка совершенно не предназначено для их тёплых краёв, а потому…
Собеседник молча заходит в жилище, следуя за хозяином. Оглядывается по сторонам, а потом всё же осторожно, словно прощупывая почву, спрашивает о том, что именно он от него хочет. Учёный улыбнётся, кивая на стол, а после зажигает небольшую лампу. Её тусклый свет сделает атмосферу чуть более уютной и спокойной. Растерев лепестки випариса, прекрасного афродизиака, сбросив его в чашки и размешав, Аль-Хайтам ставит одну из них перед Кэйей, а после садится напротив, несколько мгновений откровенно разглядывая чужой глаз, а после, позволяя себе полноценно улыбнуться, явит свой горящий в темноте зрак, свои глаза бога, те, по которым его узнавала милая возлюбленная и проклятая богиня мудрости. Альбериху они ничего не скажут, ведь тот и сам… Самую малость старше Нахиды, но наверняка… Нет, свой возраст Кэйа точно знает, но его величия он совершенно точно не застал. Люди падшего королевства жили отдельно от тех, кто был под покровительством небесного престола, а потому…
— Мне нужна тьма твоего сердца, Кэйа… — в лоб отвечает он, протягивая руки к чужому локтю. — Оно знает где находится то, что принадлежит мне по праву.
Собеседник опешит, чуть дёргаясь, но рука божества плавно переместится на его пальцы, не скрытые перчатками. Пара секунд, соприкоснувшись с чужими подушечками пальцев, Кэйа вздрагивает и болезненно шипит, смотря капельку остервенело, и, пользуясь чужим замешательством, учёный стаскивает повязку с глаза, видя лишь чернь и золото обрамлённое шрамом. Кто-то знает ещё? Это его рук дело? Как расточительно так поступать по отношению к человеку, что может одним желанием растерзать каждого до неузнаваемой кучи мяса.
— Проведи меня к моему сердцу, что приняло на себя большую часть проклятия. Позволь мне вернуть то, что должно принадлежать мне, то, что должно биться здесь, а не среди мертвецов и песка… — склоняя голову набок, зная, что едва губы чужие прикоснутся к напитку, по чужому телу разольётся приятная слабость, когда боль немного стихнет, а тот наверняка откинется на спинку стула, чуть прикроет глаза, и не станет сопротивляться, позволяя тому прикоснуться к себе, например зарыться носом в чужие волосы, чтобы окончательно убедиться в том, что более идеальной кандидатуры не существует.
