– Я вижу, вы к ней неровно дышите, – сказал Волин.

Серегин нахмурился: у него к Ирине исключительно отеческие чувства.

– Серьезно? Ну, тогда у меня тоже, – кивнул Волин.

Николай Николаевич неожиданно развеселился.

– Вы остроумный человек, – сказал он, – и хороший к тому же. Вы мне нравитесь.

Орест Витальевич поднял брови, а какой господину Серегину интерес в хороших людях? С хорошим каши не сваришь: ни украсть, ни убить толком он не способен.

– Скажу странную вещь: все хотят, чтобы их окружали хорошие люди, – неожиданно серьезно отвечал Серегин. – Никто не хочет сына-бандита или жену-мошенницу. Правда, с хорошими нельзя делать тот бизнес, которым занимаюсь я, но жить всегда лучше с хорошими людьми. У меня, знаете, сын…

– Тоже бизнесмен?

Нет, сын Серегина не был бизнесменом. Он был скрипачом в маленьком безымянном оркестре. Конечно, отец мог бы купить ему «Виртуозов Москвы», но он не хочет. Он ездит на работу на велосипеде, хотя мог бы на «бугатти» рассекать в сопровождении полицейского эскорта. И знаете, именно такой сын – простой, добрый и честный мальчик – греет Серегину душу.

– Больше того скажу: ради него я теперь не прибегаю к насилию, – заключил Николай Николаевич. – Мне неприятно, если он будет думать, что отец у него – негодяй.

– А раньше прибегали? – полюбопытствовал Орест.

Серегин развел руками.

– Куда деваться: лихие девяностые, мы все оттуда…

Когда Волин спустился на первый этаж, Ирэн посмотрела на него внимательно: что, очаровывал его старый бандит? Небось, про сына-скрипача рассказывал?

– Было дело, – кивнул Орест.

– Не верь, все вранье.

– Что, нет сына? – удивился Волин. – Или, он, может, не скрипач никакой?

Оказалось, что сын-скрипач все-таки есть и вообще, все, что говорил Серегин, правда. Но при этом, как ни удивительно, все было враньем. Просто есть такие люди, которые любую правду превращают во вранье.

– Если Серегин скажет, что дважды два – четыре, или что Земля вращается вокруг Солнца, не верь, – толковала Ирэн.

– Но сын-то…

– Сын есть, – с досадой сказала она, – зовут Базиль. Он даже хотел меня с ним свести. Но мне не интересно, Базиль не человек, а канифоль. Тюфяк и маменькин сынок.

– Зато папаша у него обаятельный, – с некоторой ревностью заметил Волин.

– Зло и должно быть обаятельным, иначе кто попадет на его крючок, – объяснила Иришка…

Волин вздохнул: похоже, в этот раз они промахнулись и убийцу придется искать в другом месте. Он тут вот о чем подумал: хорошо бы узнать, с какими аукционными домами имел дело Завадский, и что он в последнее время продавал или покупал.

Так они и сделали. Метод, как ни странно, оказался вполне действенным. Очень скоро выяснилось, что незадолго до смерти покойный Завадский выразил желание продать кое-что на торгах аукционного дома «Лё Маре́[3]».

– Лё Маре? – удивился Волин. – По-французски это, кажется, болото.

– Сам ты болото рязанское, – отвечала Ирэн. – Лё Маре – исторический центр Парижа, богемный квартал, самое, как говорят у вас, понтовое место.

– Понял, – кивнул старший следователь. – И что же именно хотел продать покойник в этом твоем «Лё Маре»?

И он вопросительно поглядел на мадемуазель Белью. Та слегка нахмурила свои соболиные, как сказали бы в старину, брови. К сожалению, конкретных предметов в аукционном доме назвать не смогли.

– Как же так, ажан, не разочаровывайте меня! – взмолился Орест.

И Иришка не разочаровала. Да, предметы не были названы, но стало известно, что речь идет о вещах, принадлежавших старинному роду Юсуповых, а точнее, последнему князю из этого рода – Феликсу Феликсовичу Юсупову.

При этих словах глаза Волина блеснули странным огнем.

– Что? – спросила Иришка, как всякая почти женщина, тонко чувствовавшая перемены настроения собеседника.

– Ничего, – отвечал Волин загадочно.

Но так просто отвертеться ему не удалось. Девушка атаковала его с русским напором и французским очарованием, и он-таки вынужден был сдаться. Выяснилось, что вот именно сейчас старший следователь читает мемуары одного человека, который очень хорошо знал князя Юсупова.

– И как это нам поможет? – сурово вопросила Иришка.

Этого он пока не знал. Знал только, что такое совпадение не может быть случайным.

Теперь Орест Витальевич спускался по улице Удон и думал, не в честь ли знаменитой пшеничной лапши дано было это название? Зная интерес французов к Японии, Китаю и вообще к Востоку, совсем исключать эту версию было нельзя.

Тут Волина от кулинарных размышлений отвлекла странная картина. Метрах в двадцати от него на узком тротуаре лицом к лицу стояли два немолодых уже араба в белых бурнусах и о чем-то неспешно беседовали. Сама по себе картина удивительной не была: нынче иммигрантов в Париже, наверное, больше, чем натуральных французов. Странно было, что парочку эту обходят за версту все, кто шел по улице вверх или спускался по ней вниз.

Подойдя поближе, Волин понял, в чем тут дело. Почтенные сарацины встали так, что пройти по тротуару можно было только между ними. Однако как раз этого по понятным причинам они и не хотели. Поэтому всякий раз, когда к ним приближался кто-то, желавший пройти промеж них, один из двух поднимал ладонь, как бы семафоря: не подходи!

Это было достаточно странно уже и само по себе. Но гораздо удивительнее было то, что прохожие покорно обходили детей Востока стороной, для чего приходилось даже выбираться на проезжую часть.

Не то чтобы Волин свалился с Луны и не знал, что иммигранты в Париже чувствуют себя, как дома, но все-таки такое поведение показалось ему чрезмерным. И он, не торопясь и тихонько посвистывая, двинулся прямо на двух ближневосточных джентльменов. Когда до цели оставалось метров десять, ближний к нему араб повелительно поднял ладонь, останавливая наглого крестоносца.

Но старший следователь, видимо, не силен был в арабской жестикуляции, потому что продолжал двигаться вперед – медленно и неуклонно, как ледокол.

Достопочтенным маврам это совсем не понравилось, так что уже и второй выставил вперед ладонь, специально для непонятливого русского. Но русский, увы, понятливее не стал – может быть, все-таки права была Ирэн, считавшая русских дикарями, не знающими даже основ толерантности и политкорректности?

Когда до них оставалось не более нескольких шагов, дети Востока занервничали и грозно уставились на Волина. По преданию, в старые времена воины султана Салах-ад-Дина такими взглядами обращали в бегство крестоносцев. Но Орест Витальевич, увы, не был крестоносцем, он был потомком русских витязей, которые не то что сарацинов, но даже и псов-рыцарей клали на одну ладонь, а другой пришлепывали. Видя такую решимость, арабы сжали кулаки, готовые отстаивать свою идентичность любыми доступными средствами. Однако тут старший следователь сделал совершенно неожиданный ход. Продолжая двигаться вперед, он тихонько рявкнул «Аллаху акбар!» и настежь распахнул полы своего пиджака.

Разумеется, никакого жилета смертника на нем не было, а в карманах не завалялось даже самого простенького коктейля Молотова, но арабам было не до тонкостей. Они рванули с места с такой скоростью, что им позавидовал бы и русский заяц.

Проходящая мимо француженка бросила на Волина заинтересованный взгляд и негромко воскликнула «ола-ла!» В этом «ола-ла» прочел он чрезвычайно лестное для себя: «Смотрите, вот настоящий мужчина, не то, что нынешние тюфяки!»

– Ты не полицейский, ты бандит, – сердито заметила Ирэн, когда он вечером пересказал ей эту историю.

Волин заспорил: а с какой стати арабы заводят в Париже свои порядки? В конце концов, он такой же приезжий, и у него не меньше прав.

– Я не про арабов, – сказала она, – я про то, что ты перемигиваешься на улице с первыми попавшимися кокотками. У тебя, между прочим, своя девушка есть.