Читает канонница, как Евстафий, накопив денег, восхотел на мзде хиротонисатися пресвитером и того ради пошел из пустыни в великий град Александрию. И бысть на пути Евстафию от беса искушение. Предстал окаянный в странном образе…

«Идуще же ми путем, — читала среди глубокой тишины канонница, — видех мужа, высока ростом и нага до конца, черна видением, гнусна образом, мала главою, тонконога, несложна, бесколенна, грубосоставлена, железнокоготна, чермноока, весь зверино подобие имея, бяше же женомуж, лицом черн, дебелоустнат, вели… вели… великому…»

Споткнулась канонница. Такие видит речи, что девице на людях зазорно сказать. А пропустить нельзя, сохрани бог от такого греха!.. В краску бросило бедную, сгорела вся…

— Говорком вели читать, учащала бы…— строго шепнула Манефа уставщице.

Спешно и вполголоса прочитала канонница смутившие ее речения… Матери потупили взоры, белицы тихонько перемигивались, прихожие христолюбцы лукаво улыбались.

«Аз же видев его убояхся, — продолжала, немножко оправясь от смущения, канонница, — знаменах себя крестным знамением».

Из дальнейшего чтения оказалось, что и это не помогло Евстафию.

«Абие бысть, — читала канонница, — аки жена красна и благозрачна…»

Опять споткнулась бедная… слезы даже на глазах у ней выступили.

— Скорей бы кончала, — угрюмо шептала Манефа, бросая суровые взгляды на Аркадию.

Душеполезное слово кончилось. Потупя глаза и склонив голову, сгоревшая со стыда канонница со всех ног, кинулась в боковушу, к матери Виринее. Глубокое молчание настало в келарне. Всем стало как-то не по себе. Чтобы сгладить впечатление, произведенное чтением о видениях Евстафия, Манефа громко вскликнула:

— Пойте Пасху, девицы.

И звучные голоса велегласно запели: «Да воскреснет бог и разыдутся врази его».

Кончились стихеры, смолкло пение, Манефа уставной отпуст прочла и «прощу» проговорила.

Затем, стоя у игуменского места, твердым голосом сказала:

— Господу изволившу, обыде мя болезнь смертная… Но не хотяй смерти грешнику, да обратится душа к покаянию, он, сый человеколюбец, воздвиг мя от одра болезненного. Исповедую неизреченное его милосердие, славлю смотрение создателя, пою и величаю творца жизнодавца, дондеже есмь. Вас же молю, отцы, братие и сестры о Христе Исусе, помяните мя, убогую старицу, во святых молитвах своих, да простит ми согрешения моя вольная и невольная и да устроит сам Спас душевное мое спасение…

И до земли поклонилась Манефа на три стороны. Все бывшие в келарне ответили ей такими же поклонами.

— А в раздачу сиротам на каждый двор по рублю… Каждой сестре, пришедшей в день сей из скудных обителей, по рублю… Прихожим христолюбцам, кто нужду имеет, по рублю… И та раздача не из обительской казны, а от моего недостоинства… Раздавать будет мать Таифа… А ты, матушка Таифа, прими, кроме того, двести рублей в раздачу по нашей святой обители.

— Благодарим покорно, матушка!.. Дай тебе господи долголетнего здравия и души спасения!.. Много довольны твоей милостью…— загудели голоса.

Двинулась с места Манефа. Перед ней все расступились. Фленушка с Марьюшкой повели игуменью под руки, соборные старицы провожали ее.

Взойдя за крыльцо своей кельи, Манефа присела на скамейку под яркими лучами весеннего солнца. Матери стояли перед ней.

— В огородах просохло? — спросила она казначею.

— Просыхает, матушка, — торопливо ответила Таифа. — В бороздах только меж грядок грязненько… Да день-другой солнышко погреет, везде сухо будет.

— Молодым гряды копать, старым семена мочить, — распоряжалась Манефа. — Семян достанет?

— Вдосталь будет, матушка, — отвечала Таифа, — Всего по милости божьей достанет.

— Всхожи ли? — спрашивала игуменья.

— Всхожие, матушка, всхожие, — уверяла мать Таифа. — Все испробовала — хорошо всходят.

— Навоз на гряды возили?

— До праздника еще свезли, на снег еще возили, — ответила Таифа.

— В большом огороде двадцать гряд под свеклу, двадцать под морковь, пятнадцать под лук саженец, остальные под редьку, — приказывала Манефа.

— Слушаю, матушка, — кланяясь, ответила Таифа.

— За конным двором, в малом огороде, брюкву да огурцы… Капусту, как прежде, на Мокром лужку… Срубы под рассаду готовы?

— Нет еще, матушка, не справлены, — ответила Таифа. — Когда же было? Праздники…

— Завтра справить. Ирины мученицы в пятницу — рассады сев, — сказала Манефа.

— Будет готово, матушка, все будет исправлено, — успокоивала ее казначея.

— А в четверг апостола Пуда, — продолжала игуменья.

— Вынимай пчел из-под спуда, — с улыбкой подхватила Таифа — Знаю, матушка, знаю[139].

— То-то, не забудь.

— Как забыть? Что ты, матушка?.. Христос с тобой… Можно ль забыть! — зачастила мать-казначея.

— Марью Гавриловну спроси, не надо ль ей грядок под цветочки. Если прикажет — белицам вскопать.

— Велю, матушка.

— А тебе, мать Назарета, послушание, — сказала Манефа, обращаясь к одной из степенных стариц, — пригляди за белицами. Пусть их маленько сегодня разгуляются, на всполье сходят…

— Слушаю, матушка, — низко кланяясь, молвила мать Назарета.

— Ронжинских ребят чтобы духу не было, — сказала Манефа, — да мирские песни девицы чтоб не вздумали петь.

— Как это возможно, матушка? — вступились Назарета и некоторые другие матери. — Наших девиц похаять нельзя — девицы степенные, разумные.

— Знаю я их лучше вас, — строго промолвила Манефа. — Чуть не догляди, тотчас бесовские игрища заведут…

Плясание пойдет, нечестивое скакание, в долони плескание и всякие богомерзкие коби[140]. Нечего рыло-то кривить, — крикнула она на Марью головщицу, заметив, что та переглянулась с Фленушкой. — Телегу нову работную купили? — обратилась Манефа к казначее.

— Евстихей Захарыч из Ключова в поминок прислал, — ответила Таифа. — Справная телега, колеса дубовые, шины железные в палец толщиной.

— Спаси его Христос, — сказала Манефа. — Молились за благодетеля?

— Как же, матушка, на год в синодик записан, — вступилась уставщица.

— А сиву кобылу продать, — решила Манефа. — Вечор Трофим проехал на ней, поглядела я, плоха — чуть ноги волочит.

— Старая лошадушка, еще при матушке Екатерине вкладом дана — много годов-то ей будет, — заметила мать Таифа.

— За что ни стало продать. Вел бы Трофим в четверг на базар, — сказала Манефа. — Кур много ли несется? — спросила она подошедшую Виринею.

— Сорок молодочек, матушка, сорок…— ответила Виринея. — Две заклохтали, хочу на яйца сажать.

— Яиц много?

— Сот семь от праздника осталось, каждый день по сороку прибывает, — сказала Виринея.

— До петровок станет?

— Хватит, матушка, хватит. Как до петровок не хватить? — отвечала Виринея.

— Масла, сметаны станет? — продолжала спрашивать игуменья.

— Уповаю на владычицу. Всего станет, матушка, — говорила Виринея. — Не изволь мутить себя заботами, всего при милости божией хватит. Слава господу богу, что поднял тебя… Теперь все ладнехонько у нас пойдет: ведь хозяюшкин глаз, что твой алмаз. Хозяюшка в дому, что оладышек в меду: ступит — копейка, переступит — другая, а зачнет семенить, и рублем не покрыть. За тобой, матушка, голодом не помрем.

— Ну, уж семенить-то мне, Виринеюшка, не приходится, — улыбнувшись, ответила Манефа на прибаутки добродушной Виринеи. — И стара и хила стала. А ты, матушка, уж пригляди, порадей, бога ради, не заставь голодать обитель.

— Ах ты, матушка, чтой-то ты вздумала? — утирая выступившие слезы, заговорила добрая Виринея. — Да мы за тобой, как за каменной стеной, — была бы только ты здорова, нужды не примем…

— Это как есть истинная правда, матушка, — заговорили соборные старицы, кланяясь в пояс игуменье. — Будешь жива да здорова — мы за тобой сыты будем…

— Подаст господь пищу на обитель нищу!.. — сквозь слезы улыбаясь, прибавила мать Виринея. — С тобой одна рука в меду, другая в патоке…