© Ирина Листвина, 2022

© Интернациональный Союз писателей, 2022

Листвина Ирина Исааковна родилась 23.04.1944 г. (в эвакуации), но жила в Ленинграде. Окончив ЛИТМО и 4 курса филфака ЛГУ, работала техническим переводчиком в одном из ЛНПО. В 1996 году увезла отца лечиться в Израиль и осталась с семьёй в Хайфе, в 2011 году вернулась в Петербург, с 2017 года живёт то в нём, то в Хайфе.

В 2016–2019 годах в издательстве «Геликон+» (СПб.) вышли её книги: избранное «Прогулки вдоль линии горизонта» и проза в двух частях «Гербарии, открытки…». В 2020 году в издательстве «Нестор-История» (СПб.) вышел сборник стихов «Предвестья».

Стихи и проза публиковались в России (ИСП, Москва; «Четыре», Санкт-Петербург) и в Израиле («Достояние», Иерусалим; «Кастальский Ключ», Хайфа). За участие в конкурсах получала дипломы финалиста и благодарственные письма. В 2021 году приняла участие в III онлайн-фестивале с присуждением ордена Святой Анны.

Продолжает работу над стихами и над сборником статей для издательства «Нестор-История» (СПб.).

Каждый раз, раскрывая новую книгу, я испытываю двойственное чувство скепсиса и затаенной надежды. Что сообщит мне незнакомое имя? Обретет ли собственные черты, одарит ли чувством, обогатит мысль?

«Дерево в окне» – тот редкий, драгоценный случай, когда надежда оказалась не просто оправданна, но – словно кормима с руки. Потому что чувства в ней замешены на мысли, собственные черты продолжают и отражают общечеловеческие, – и в этот калейдоскоп падаешь, кружась и вращаясь, сразу и навсегда.

Да, пожалуй, главное, что есть в стихах Ирины Листвиной, – этот бесконечный диалог творца с Творцом, дерзновенность взаимопроникновения. Дерзновение, которое зиждется на смирении, а потому имеет право на прямое говорение. Такая лирика – о «самом главном – домостроительстве душ», как сама Ирина говорит в письме-предисловии к малой поэме «Ночной дозор». Это размышления поиска духовного пути, сомнений и откровений.

Неудивительно, что в лирическом полотне возникают отсылки, эпиграфы и целые посвящения Елене Шварц, которая действительно поэту «однокоренна», а значит – одноязыка. Это мы можем видеть в стихотворении «Eternel» («Вечное»): «Во мне наколов по канве / твоё настоящее имя, / Господь его скроет в траве». Елена Шварц – поэт, на мой взгляд, более жгучий, более горячий, но Ирина работает в том же спектре метафизической лирики. Точно так же Ирина продолжает линию религиозной поэзии, но более тонко и «смирно»: «…Зря я плачу… / Я больше ничего не значу, / взглянуть не смея на Тебя».

Поэтический багаж автора вообще весьма обширен, а местами нам дается понять, что не чужды поэту и переводы. В книге мелькает ряд знакомых лиц и фигур, и отдельные циклы посвящены даже целым поэтическим сообществам (например, ленинградским авангардистам). И это всегда интересно, ярко и точно:

Естественно, что поэт с таким богатым опытом чтения начинает порождать и собственные языковые формы, порой словно продолжая традицию Велемира Хлебникова: «Таллин, снег, мелькнул там и некто Царт», «Я – Обломов, обмолвка, обломок», «библио-стерео-шар». Заметим, как часто в таких фрагментах мелькают «закладки» из прочтенного: «Ели в снегу, Бунина том / светит окно. / Я в невермор вспомню ль о том, / что не дано?»

Порой увлеченность игрой выдает парадоксы, граничащие с детской лирикой: «Больше солнца и без меры / вас любил-люблю. / Жаль, что я уж жёлто-серый / и почти верблюд». Так же смело автор обращается и с формой. Стихи часто ершисты и внезапно обрывочны (что при этом не идет в ущерб логичности и органичности).

И вдруг на фоне этого карнавала, этого праздника лингвистических игр возникает кристальное (и мы понимаем, что иные формы – скорее баловство):

Фраза последней строки взята в кавычки неспроста. Лирика Ирины Листвиной пронизана любовью, но – в более широком смысле. Потому что этой поэзии свойственна человечность. Религиозность текстов Ирины – не напускная, в ее настоящести сквозит истинное милосердие. И потому лирика органично перетекает в эпику, смешивается с ней – и возвращается обратно. Многим современным поэтам не хватает именного этого свойства – широкого надличностного взгляда, позволяющего внятно и верно писать современность. Ирине это удается, и она не боится осмысления истории:

Прост и понятен человеческий быт в оптике Ирины Листвиной, и оттого он особенно болезненно воспринимается: «очки и кожу надевай, / сапожки не забудь, / и тучки лёгкий капюшон, / и горе-зонт раскрой»… «Узор сетчатки, контуры цветка – / в обоях ли, в извёстке с потолка, / в вещах, разбросанных, как части тела…»

А порой этот быт становится частью исторического контекста. Местами он облекается в форму познавательных прозаических фрагментов, где, например, продавцов 90-х не отпускают от прилавков до закрытия метро, а непонятно откуда берущиеся тараканы «питаются внутренней проводкой и старыми «бытовыми приборами». И тогда возникают громады фантасмагорий, которые, кажется, выражают общие полуголодные галлюцинации: «В окне проходит мимо Некто странное, / как Таракан с моноклем, в нью-манто».

Прозаических фрагментов в книге вообще довольно много, разного характера и толка. Это и письма, и пейзажные зарисовки, и исторические справки, и все они по-своему любопытны. А есть среди них и городские этюды, посвященные Петербургу, родному городу поэта, выписанные с особым трепетом: «Они были как бы вырезаны ножницами из почти незаселённых снежных пространств и наскоро, наспех прилеплены к городу в виде пустырей».

Центр книги, самая ее сердцевина, отдана размышлениям о судьбе родного города, и вообще – Отчизны и соотечественников, и эти страницы по-настоящему трагичны. Оттого Ирина кажется поэтом больше мужского склада, и только щемящее чувство сопричастности, рождающейся от прочтения, говорит о женственности (да и то – скорее о материнстве).

Тем не менее интимное любовное чувство в этих стихах тоже есть. И на фоне любви иной – общечеловеческой, заповедной – оно звучит особенно горько: «Где вместе быть им не дано, / двуросшим, сросшимся в одно».

Эта тема – завуалирована, скрыта как будто даже автором от самого себя, и, возможно, именно поэтому одним из самых важных, ключевых образов является образ снега. Все скрывающий, покрывающий забвением, слепящим светом…

Более семидесяти раз упоминается в книге снег и его производные, и более семидесяти разных метафор порождают эти упоминания: снег забвенья, ледяной одуванчик, белый жар, пепельный снег-полуночник, крахмальный сумрак морозов, эмаль льда… Спонтанная звукопись возникает в поэтическом полотне, как снежные вихри. Она всегда органична, а порой совершенно блестяща: так сверкнет порой под солнцем льдинка. Однако конструкций со словом «зима» не встречается ни разу, – что говорит о не-зимнем, не-здешнем происхождении «снегов». А значит, снег в данном случае – это символ, но в более глубоком значении, чем может показаться на первый взгляд. То есть это не абстрактная эстетика чистоты и свежести, а почти библейская почтительность некой тихой тайны трансцендентного толка. Ведь если вспомнить Библию, образ снега используется и как образ погибели грешников в Иова 24:19, и нетщетность слова Божия в Ис. 55:10–11.