1811 год, сентябрь, Урал

– Фролка, етить твою мать, Калдырь1 Семеныч! – злился бригадир. – Ты глаза откупорь, а не бутылку!

Два дюжих бергала2 налегли на упор. Машина фыркнула, заскрипела, поддалась.

– Дык сугрева для, – Фрол Семенович зажмурился, опрокинул кружечку с «сугревом», встряхнулся. – Пуш-шай!

Дробильная машина между тем затрещала всеми своими бесчисленными роликами, валиками, шатунами и колесами. Заклокотали тяги с храповиками. Механизмы загудели, машину заколотило.

– Чертяка! – слышал Фрол Семенович через горло высокой штольни. – Шевлись ты там, шо ли!

Старик крякнул беззубым ртом, почесался, поставил неизменную кружку-подружку на валун в углу и взялся за лопату. Земля задребезжала от хода циклопических колес. Фрол глянул вверх, в просвет шахты, откуда едва протискивался свет. Воткнул лопату в гору руды и вдруг… послышалось ли? Что-то прошмыгнуло позади него, шепнуло, хихикнуло. Он остановился, выпрямился, оглянулся. Бригадир наверху что-то крикнул, свистнул.

«Можеть, почудилось? – старик потер ладони, сплюнул и вновь подхватил лопату. – День только начинаетси, а уж чудится всякое неладное…»

Наверху закричали, но Фрол Семенович не понимал слов, звуки в его камере гудели, разбегались и растворялись в шуме механизмов над головой. Но вот он совершенно отчетливо услышал тонкий резкий треск. Что-то упало позади. Ах, нечисть! То была кружечка! Точно некто бродил вокруг! Фрол Семенович никак такое пережить не мог, он отбросил лопату и шагнул в угол, к заветному хранилищу всех своих ценностей: картузика3 с хлебцами и кружечки с сугревом. Вот она, глиняная, и упала, и разбилась. Причитая, Фрол нагнулся к ней, как вдруг грохот ударной волной отбросил его к стене. Барабан с цепями сорвался в штольню, обвалился, сыпля остатками вала и колеса. Вдребезги разлетались опоры, балки и крепления. Пыль и гром повергли бедного Фрола в такой ужас, что он, сжавшись комочком, не смел и посмотреть на изрядную сумятицу в своем темном обиталище. Минут через пять, наконец, все вроде улеглось.

– Живой?! – раздалось сверху. – Отвешай, етить твою, захремендыш зачичивелый4!

Фрол Семенович пришел в себя, приподнялся на локтях…

– Тута я! Шо было-то?

– Шо было, то прошло! – голоса наверху повеселели. – А ты, как вылезешь, свечку поставь ангелу своему хранителю…

Старик сидел в оседающей пыли, пялясь на обломки колес и перекладин колоссальной машины. А ведь все это на его шею могло бы грохнуться! Если бы не кружечка. Если бы она, страдалица, не упала и не разбилась. Или нечто подтолкнуло ее? Фрол даже странность в руинах машины заметил… Присмотрелся.

– Тьфу! – наконец прыснул он и перекрестился. – Гляньте-ка!

– Обратно лезь! – послышалось в ответ. – На сегодня усе!

– Не-а, вы гляньте! – не унимался старик. – Да тута никак захоронение какое, аха!

Он вглядывался в руины дробильной машины, в то, что было вскрыто за ее деревянной перегородкой от падения барабана. На него безлико таращился череп. Вокруг валялись выпавшие кости, остатки женского тряпья, растрепанные волосы…

– Да тя по макушке никак тяпнуло? – рявкнул бригадир. – Щас же вылезай, а то я те тамотка захронение и устрою!

1811 год, конец октября, пансион Камышева

Незапланированная аудиенция с бурмистром князя Камышева маркизом де Конном не сулила ничего хорошего сельскому врачу Петру Георгиевичу Тилькову, особенно после его недельного отсутствия. Причем вызвали его сразу, как только он вернулся к себе, в свой дом, стоящий на отшибе пансиона для обедневших дворян. Значит, врача поджидали и собирались потребовать объяснений.

– Надеюсь, вам известно, что значит осенний сезон в перенаселенном месте, расположенном посреди леса? – буркнул маркиз, не глядя на посетителя.

Тильков помялся, прищурился. Кабинет де Конна казался мрачным без светильников, но тот, похоже, привык к темноте.

– Знаю-с, ваше сиятельство, – промямлил он.

Маркиз поднял тяжелый взгляд на растерянное лицо врача.

– Тогда разрешите мне вам доложить, милостивый сударь, – начал он, – что в ваше отсутствие я принял роды, вправил два вывихнутых плеча, вылечил пять простуд, два поноса, дюжину сопливых носов и сотню головных болей. Одновременно с этими великими делами я занимался еще и тем, чем мне приписано здесь заниматься, а именно: деревнями и хозяйством пансиона с общим количеством населения в пять тысяч душ, закупкой и заготовкой материалов для починки и строительства, финансами, дорогами, питанием и сотней прочих мелочей, с которыми даже младенец справится!

Сарказм бурмистра лился через край его терпения. Тильков сжался в ожидании приговора.

– Ну, так куда же вы исчезли? – услышал он ровный голос маркиза.

Врач глотнул воздуха. Его выразительное лицо, несмотря на крупные до бесформенности черты, изобразило то искреннее смущение, которое, как это ни странно, смягчало сердце де Конна.

– Я, знаете ли, в Петербурге был, – затараторил он, – друга навещал, вернее сказать, подругу… Но вы не подумайте, что я нечто нескромное имею в виду…

– Более недели? – поднял брови маркиз.

– Да-с, ам, дите ее приболело, тряска, знаете ли, два годка от роду, а такие приступы, будто бесы вселяются…

– Бросьте, доктор! Бесы… Объясните!

Тильков побледнел.

– Ребеночек, девочка, когда кричит, вдруг перестает дышать, синеет и обмякает. И так с минутку… будто мертвенькая… и вдруг сильно сотрясается и при сем ужасном приступе оживает.

Маркиз погладил свой крупный подбородок и попросил гостя присесть. Это говорило о перемене настроения бурмистра в лучшую сторону.

– Как часто происходят подобные приступы? – спросил он потеплевшим голосом. Интерес опытного медика начал преобладать над бумажной суетой управляющего.

Тильков почесал густую щетину на короткой шее.

– Вот это я и пытался выяснить, ваше сиятельство, но у меня было мало времени. В целом, пока я с нею был, я мог наблюдать такие приступы дважды в день, а то и больше… мать просто сама готова умереть от утомления. Я объездил всех провизоров города, начиная с аптекарского квартала, но ничего узнать не смог. Одни говорят о падучей, другие – о патологии сердца…

Тут Тильков остановился. Он знал жесты собеседника, и поднятая рука бурмистра говорила ему о том, что тот услышал достаточно.

– А кем эта «подруга» вам приходится? – спросил де Конн.

– Ах, прямо говоря, никем… знакомая, – Тильков нервно побарабанил пальцами по подлокотнику массивного кресла, но молчание маркиза указывало на необходимость уточнения в ответе. – Когда я учился на медика, то жил в Петербурге один. Я снимал комнату в доме родителей бедняжки. Они помогали мне, как собственному сыну, и я, будучи человеком премного признательным и благодарным, теперь не упускаю из вида их дочь.

– У нее есть имя?

– Ах, простите! – Тильков поерзал в излишне глубоком кресле. Совершенно очевидно, маркиз проникся сочувствием к предмету волнений врача. – Конуева, Евгения Яковлевна. Мда-с, фамилия по мужу у ней, по Стасу Прокопичу Конуеву. Она уж четвертый год как замужем, и ребеночек у ней пока единственный из выживших.

– Из выживших, вы сказали?

– Да-с, до девочки, Поленьки, было у ней двое неудачных, так сказать…

– Ах, вот почему вы так беспокоитесь, Петр Георгиевич, – уразумел маркиз и окинул гостя участливым взглядом.

Наступила тишина. Де Конн что-то обдумывал. Тильков ждал, нервно тряся коленями, постоянно покашливая, перебирая пальцами многочисленные мелочи на своем шатлене5. Маркиз не выдержал напряжения собеседника.