Скука – коварный и терпеливый враг. Она медленно, но уверенно поглощает сознание, делает привычные вещи до отвращения обыденными и в некоторых случаях толкает на необдуманные поступки. И всё это лишь затем, чтобы человек ощутил сладкий воздух свободы, всё ещё пребывая в её цепких лапах.

В бюро мне задолжали непорядочно большое количество выходных дней с сохранением стандартного оклада. А я имел неожиданную наглость их взять. Да, именно так, наглость! По крайней мере так мне сказали в бухгалтерии. Дабы утвердить окончательность и бесповоротность своего решения, на следующий же день, собрав сумку со сменной одеждой и обналичив часть сбережений, я покинул город, отправившись на поиски своих этнических корней.

Великолепное шумное, свистящее, дымящее и грохочущее чудовище тащило за собой пару десятков комфортабельных вагонов с красными шторками на окнах. Нынешние электрические сверхзвуковые и бесшумные составы на магнитной подушке и в подмётки не годятся тому поезду, делавшему на прямых участках до восьмидесяти миль в час. И так через всю страну, на север, к вечнозелёным хвойным лесам у незамерзающих болот Вергера. Ни много ни мало полторы тысячи миль с самого юга. Говорят, там живут люди, продающие грубых деревянных болванчиков под видом сувенирных кукол. Неизвестно, чем занимались там эти люди до того, как начали продавать деревянных болванчиков. Ведь питаться чем-то нужно, а болванчики, похоже, – их единственный заработок и способ к существованию. На зыбкой почве ничего не растёт, кроме всякой болотной травы и мха, а козы, овцы, или коровы не хотят есть эту тинную мерзость. Вот и думай, что появилось раньше: люди, делающие болванчиков, или сами болванчики. Всё это маловажно. Уж не помню, где я это услышал и кто мне это сказал. Но некие мои дальние родственники происходили из тех мест.

Только в двадцать лет человек может вот так запросто, с одной сумкой вещей, сесть на поезд и укатить неизвестно куда, имея лишь название посёлка в качестве ориентира. Ну и сумму наличными, чтобы туда добраться.

Чуть более двух суток я провёл в поезде. Особенность старых поездов в том, что они могут стать тебе домом за такой короткий срок. Ты запоминаешь каждую складку на велюровом сиденье, каждую царапину на лакированной столешнице вагона-ресторана, оставленную одним из тысячи путешественников до тебя. Окно твоего купе по вечерам горит мягким и тёплым светом лампы накаливания, рассеивая наступающую ночь за стеклом. Суета на остановках, вырванные из общего гомона слова прощания и приветствия делают тебя сопричастным всему круговороту человеческой жизни. А за окном возникают и проносятся мимо большие города с вокзалами, полными народа. Подобно торопливым пометкам в дневнике, в памяти остаются маленькие станции в столь же маленьких городках, где жизнь течёт неторопливо и редко что меняется. Не перечесть возвышений из бетона с парой небольших навесов рядом – в совсем небольших посёлках.

Не сосчитать бессчётное число полей, рек, озёр и лесов, которые тебе приходится миновать.

Пока не прибываешь к тому месту, где тебе придётся покинуть ставший чуть ли не родным вагон.

Я вышел на растрескавшуюся бетонную платформу. Кое-где в её углублениях стояла прозрачная вода. На дне этих неглубоких лужиц по зеленоватому налёту ползали жучки и ещё какая-то более мелкая водная живность. В носу защекотало от запаха хвои. Сразу за перроном начинался лес куцых сосен, перемежавшийся пятнами невысоких елей, рассыпанных то тут, то там в случайном порядке.

Я вздрогнул, услышав свисток. Лёгкий приступ паники холодком пробежал по позвоночнику. Один за другим пузатые вагоны скрывались за поворотом путей, пропадая из вида. Я стоял так, пока не перестал различать грохот колёс по рельсам, словно надеясь, что поезд вернётся и заберёт меня с собой.

Слишком громко захрустели мелкие камушки под ботинками. В тишине монотонно скрипели сосны. Ветер, свободно гуляющий под быстро бегущими серыми облаками, легонько задевал их кроны. Сердце, пропустив удар, забилось очень быстро, когда я услышал резкое и неприятное карканье невидимой вороны совсем рядом.

Я постоял, стараясь привыкнуть к совершенно новой обстановке. Затем сделал пару осторожных шагов, обходя лужицы, и спрыгнул на грунтовую дорогу, ведущую через лес. И как, интересно, какой-нибудь старик должен взбираться на платформу? Лестницы они с собой, что ли, носят?

Волна сырого холода заставила меня поёжиться под лёгкой вельветовой курткой. Вплотную к обочине подступали заросли папоротника. Бугристую местность меж елей устилал плотный слой мха. Звук шагов глушил влажный грунт.

Я подумал, что именно в таких местах, где не слышно ни птицы, ни зверя, где воздух наполнен запахом сырой земли и хвои, а сознание настырно тревожит заунывный скрип сосен и завывания ветра, рождаются сказки. Не те, в которых главный герой всегда побеждает зло, а те, что заканчиваются весьма плачевно, даже жестоко.

Дорога то поднималась вверх, то заставляла меня спускаться в низины, там к сырому запаху земли примешивались сладковатые нотки гниения лежалой растительности. Как будто весь лес являл собой штормовое море с навеки скованными слоем мха и цепями еловых корней волнами.

За очередным подъёмом по правой стороне показался маленький домик. Я ускорил шаг. Пожалуй, «домик» – в данном случае слишком величавое название. Халупа имела вид вросшего в окружающий пейзаж остова. От домика в ней сохранилось разве что небольшое квадратное окно, разделённое тонкими рейками ещё на четыре маленьких квадрата. Сквозь мутное стекло лился тусклый жёлтый свет, явственно различимый в сумраке леса.

Небольшие брёвна посерели и потрескались от времени. Шиферную крышу усеивали проплешины мха разных оттенков зелёного. За двускатной, просевшей посередине крышей виднелась труба из крошащегося красного кирпича. Верх дома сильно косился назад, словно бы он пятился от дороги, силясь убежать, скрыться в лесу, а лучше – развалиться и утонуть во тьме зарослей папоротника и ковра из густого мха.

Я подошёл к открытой настежь двери, сбитой из посеревших досок и висевшей на проржавевших петлях. Дверной проём манил своей темнотой так же, как манят глубоководные гады, завлекающие фосфоресцирующим светом добычу прямо себе в пасть. Я подавил в себе нервный смешок и заглянул внутрь.

– Эй, есть тут кто-нибудь? – звук собственного голоса показался чем-то кощунственным в древней тишине, которая окутывала лес и вообще всё здесь.

Ответа я не получил. Я ещё раз повторил свой вопрос, шагнув в проём. Халупа едва ли была с десяток футов в длину. Я чуть не задел нечто болтающееся на балке чуть выше дверного проёма. На ней вообще много чего висело, и на второй балке тоже. У окна на столе, заставленном разного размера банками с сомнительным содержимым, стояла зажжённая керосиновая лампа. Мерцающий огонёк с трудом разгонял наполненную запахами разлагающихся растений и сырых углей темноту. Видимо, её свет я и увидел. Вдоль всей противоположной стены до самого грубого кирпичного очага в дальнем углу тянулся стеллаж. На полках стояли предметы примерно одинаковой формы и размера, но с разными силуэтами. Я сделал несколько шагов вперёд, силясь рассмотреть их. Как будто знание могло прогнать страх перед неизвестностью, будто не вело к другим вопросами и другим… и далее до бесконечности в неуёмной жажде напитаться или покорить страх.

Предметы оказались грубыми деревянными подобиями разных зверей. Неведомый мастер мог орудовать только тупым топором, обрабатывая чурки таким образом, что получались бюсты белок, зайцев, оленей, коз и ещё бог знает кого. Несомненно, делал их один человек, поскольку создавалось впечатление, словно мастер лишь слышал рассказы об описанных животных, придав каждой фигуре лёгкое человеческое подобие.

– Ну и мерзость, я должен биться в истерике от горя, если только этим уродством и знаменита моя родина, – пробормотал я.