Исидора, я люблю тебя, — Ричи протянул букет ромашек.

Жаль, что ты умерла потаскухой.

Глава первая.

У нас была хорошая семья. Когда-то давно, настолько, что я уже и позабыла, каково иметь мать и отца, любящих друг друга больше жизни. Он, высокий, весьма худощавый для своих двухсот сантиметров, чуть сутулый и бледный; англичанин, чистокровный, с настоящей шляпой-цилиндром и в пальто. Таким мой отец был в молодости. Ричард Кинг.

Не знаю, как мой отец полюбил мать. Она не мировая красотка с точёным личиком. Напротив, её лицо уже тогда было круглым, с крупным носом, ноздри которого казались двумя огромными дырами, блистающими на свете солнца чёрными и длинными волосками. Над губой — серые усики, очень гармоничные, но только для подростка. Она сербка с чёрными жёсткими волосами и глубокими карими глазами. Исидора Црнянская, моя матушка, так и не удалившая волоски над губой. Чем-то она была схожа с Фридой Кало.

У нас была славная семья: отец из большой любви к моей матери переехал в Сербию, в её город — Призрен. Он завел часовую мастерскую недалеко от центра города и периодически оставался там на ночь. Он чинил часы в той тесной и уютной каморке; жёлтый свет от единственной настольной лампы светил ему на сухие руки, в морщинах которых навек застыло масло. Мама работала в колхозе дояркой. Это было давно, ещё не родилась я. Семьдесят пятый год двадцатого столетия. Наверное, они когда-то были счастливы друг с другом.

Но я не помню их счастья, не могу найти в памяти хоть одно из рыхлых воспоминаний, где бы они делили между собой хрупкий осколок любви и семейного тепла. Я родилась второго апреля тысяча девятьсот восемьдесят шестого, синяя и тяжелая. Быть может, я стала родителям новым рождением их заржавевших чувств. Ненадолго. Через пять лет от моего первого глотка воздуха они расторгнули брак. Они больше не любили, сердца их неумолимо покрыла ржавчина — почти чёрная; темнее могли быть только пустота, бездна и небытие.

Мне хотелось, помнится, прыгнуть на заледеневший асфальт — прямо под ближайшую машину. Я видела слёзы, — видела, как отец не сдержался и ударил мать. Но тот синяк не заживал; наверное, это и стало точкой. Я жила с матерью до семи лет, отец же вернулся в Англию. За два года жизни с матерью мне вовсе стало тошно существовать. Два нелюбящих человека априори сотворяют у дитя брешь в психике. Ссоры и кулаки бьют чувства не у самих враждующих сторон, сколько рушат тонкую детскую жизнь. Те слабые, вымученные птенцы проживают год за годом, пытаясь сбежать от себя и прошлого. Они — разбитое зеркало, отражающее нелюбовь. Между родителями. К себе.

Какая судьба может сложиться у тех, кто не научен жизнью о том, что такое счастье? Я была и есть тот птенец. Мама запила, стала незнакомкой. Будучи семилетней, я не понимала, зачем к ней приходили мужчины, и почему она стонала через стену от меня. Тогда меня забрал отец, и мать я более не видела. Она повесилась в полном одиночестве, так и не вернув прошлую себя. Стоит ли говорить, как эта весть убила всё живое внутри. Наверное, я любила ее.

Но, конечно, шли годы, время подменяло события прошлого, растворяло кислотой печаль и тоску. Лондон я увидела прекрасным городом, а седеющего отца, наконец, перестала избегать в стенах своей спальни. Мы жили небогато: небольшая квартира делилась и на мастерскую папы, еды временами катастрофически не хватало. И крысы. Скопища крыс, как тараканов, сверкали голодными глазами из темноты. Ночами я часто слышала, как они грызут что-то под полом, слышала и успокаивалась, когда отец гремел щипцами и пил очередную чашку кофе. Я злилась на него: он убил мою мать. Так я тогда считала, но, взрослея, мне стала открываться одна простая мысль о том, что его решение лишь желание сохранить мне детство, может, и жизнь. Кто знает, что чудилось пьяной беспробудно матери?

Но и он был не тем, кем пытался выглядеть. Я знала его натуру, и она была пугающей.

В две тысячи втором я пошла в колледж, а спустя четыре года получила красный диплом психолога. Может, думалось мне, если я пойму, что есть люди несчастнее, нежели я, то я получу панацею? Таблетку от неприязни к себе, желания ткнуть в тело нож. Я боролась тогда с желанием умереть. Это тяжкая ноша, и я проклинаю те времена, когда двум людям, которых я видела целыми вселенными, стало на меня плевать. А, быть может, я слишком эгоистичная и глупая. Кого винить, если ты — брак? Человек без инстинкта самосохранения, плывущий по течению от всецелой безынициативности в жизни. Кто я? И кто мы?

Несмотря на мрак в моей голове, я начала жить. Лондон я полюбила так же, как и Призрен. Он был всегда сумрачным, чуть туманным и извечно мокрым: дожди могли лить неделями. Его атмосфера ночного кошмара и апатии чем-то напоминали мне себя; я почувствовала его родным и даже тёплым. Он был бы кем-то одиноким и уродливым, а я его другом. Оба тусклые и замкнутые. Будь он кем-то, конечно, а не кладбищем готических зданий и их остроконечных шпилей.

С отцом мы, со временем, стали друзьями. Я старалась считать его таковым. И даже сумела убедить себя в его праведности, в непоколебимости нравственности. После кончины матери мир точно затонировали в чёрно-белый, и лишь папа стал крохотным очагом света — жёлтого, как в родном доме в Призрене. Я прожила тринадцать лет в Англии, а потом ещё пять в арендованной квартире недалеко от знаменитого Уайтчепела, где орудовал Джек Потрошитель; то была дешевая однокомнатная хибара на третьем этаже какой-то развалины в чёрный кирпич. Отца я не стала тревожить своим финансовым положением: он и без того еле-еле собирал себе на мешок картошки. Дело психолога в школе для инвалидов было крайне неблагодарное и копеечное.

От рабочих потрясений я закурила, но, впервые попытавшись, к алкоголю моё сознание отнеслось эпизодами — резкими, как вспышки выстрелов, — приступами паники. Но насиловать себя спиртным я продолжила, даже увлеченно. А потом, не знаю, почему, я решила вернуться на родину — в обветшалый и пустой дом матери. Я всегда куда-то бежала, может, в поиске идиллии внутри себя, а, может, я просто устала от друга-Лондона.

Пожалуй, я забыла, как выглядела Сербия, но внутри всё же стало теплее. Вспомнила мать, её темные жёсткие волосы, вплетённые в одну длинную косу. У неё были тёплые руки с грубыми мозолями: в колхозе ей приходилось доить сотни коров. Я вернулась в дом, где когда-то жила. Не могу назвать его родным. Внутри было пусто и грязно, а на мебели спал слой пыли. Моя спальня и то, как мне приходилось прятаться под кроватью в надежде не слышать тех ссор и сцен жестокости, пробудили воспоминания. Колючие, как замёрзший металл для мокрых ладоней. Но человек ко многому способен привыкнуть.

Мне удалось привнести уют в это здание со старыми семейными фотографиями на полках стеллажа. Не знаю, почему они стояли так долго, почему ждали меня; их я сожгла и там же раскинула моток гирлянды с желтыми огоньками, поставила бутылёк с домашним парфюмом аромата жвачки и снежный шар. На работу я устроилась в психлечебницу, заранее получив инструктаж по работе с жуткими типами в духе Чингисханов и Иисусов во плоти.

С сербским народом было тяжело: я почти забыла язык, но месяц за учебным пособием меня спас. Мне хорошо жилось: я чувствовала, как возвращение к истокам меня оздоровило. Можно сказать, я наконец вдохнула чистого воздуха.

Привет, доктор. Я здорова, выпусти меня отсюда, пожалуйста.

Я раздроблю твой череп о кирпичи за окном!

Глава вторая.

— Эй, — крикнула Мина Лютич — двадцатилетняя шизофреничка, сидящая в изоляторе за попытку расчленить санитара, — Радмила! Выпусти меня отсюда, я хочу есть! — Тот бедный паренёк с гетерохромией остался без всех пяти пальцев на правой руке, а обглоданные кости фаланг она выплюнула ему в лицо, когда того забирали остальные санитары.

— Человечины? — спросила я, застегивая белый халат. Только что началась моя смена, и задача на день — побеседовать с больными, осмотреть покалеченных, выписать препараты Наполеонам и Гитлерам — маячила дамокловым мечом. До Мины мне не было дела, поскольку назначенная ей медсестра через полчаса должна была вколоть ей лошадиную дозу галоперидола и пару антидепрессантов. — Сиди спокойно, чудачка. — Я была не в духе; говорить так с пациентами непрофессионально.