Душа

Я зашёл в тихий парк у ветхого монастыря. Дело было не боге. В него я не верил. Но это пропитанное красками природы место вдоль тихой реки, умиротворяло и вселяло покой. Людей здесь почти не было, кроме неспешно проходящих монахов и послушников.

Можно было уединённо устроиться на лавочке с облупившейся краской и почувствовать дыхание остывающего ноября. Когда – то давно я приходил сюда с бабушкой. Она, оставляла меня на этой же скамейка с книгой или сдобной булкой. Сама же, быстро накидывая на серебристые волосы платок, семенила по монастырским ступеням. Бабуля ходила в храм, когда дед ездил на рыбалку. Он был убеждённым коммунистом и его богом была идея о светлом будущем страны.

Бабушка, рождённая в семье раскулаченных казаков, верила в создателя мира. Они никогда не спорили, не навязывали друг другу свою правду. Просто старались не задевать важные струны душ друг друга. Дед читал «Капитал», бабушка Библию. А потом они улыбались и пили чай, думая о своём, но чувствуя тепло близкого человека. В этом была их сила и свобода.

Мне не хватало деда и бабули. В те минуты, когда жизнь становилась пустой, горькой, я по привычке шёл к месту, хранящему тепло детства. Родители не крестили меня. Дед настоял на том, что у меня должен остаться выбор. И я чувствовал, что могу верить в любого бога, который всё же, един. Но на моём небе его не было.

Звуки мягких шагов известили меня о приближении кого-то. Я повернул голову и увидел игумена, облачённого в чёрную одежду.

– Можно мне посидеть с тобой. День добрый!

– Разве я могу ответить нет?

Старик вдруг озорно улыбнулся и лучики морщинок заиграли в уголках его проницательных глаз:

– Конечно, можешь. Если в душе нет желания – так и говори.

– Я не против. Но, души у меня точно нет.

Настоятель прищурился, поймав глазами солнечных зайчиков, кивнул головой и сел рядом:

– Это как же?

– Я просто не понимаю, что такое душа.

– Вон что. И креста не носишь.

– Я не крещёный, в бога не верю.

– В себя веришь?

Я повернулся к священнику и задумался. Он внимательно наблюдал за мной.

– Не знаю. Я в реку эту верю, в землю, в память.

– Как же ты в себя не веришь, ты же человек?

Я опять задумался.

– Но, ведь, не все человеки – люди? И они тоже во что – то верят.

– Верят, все во что – то верят. Кто в зло, кто в добро. Кому – то путь темноты ближе света. А кто – то за чужую жизнь – свою отдаёт. Потому – что в любовь верит, в правду. Или в землю, как ты. И всё это вера, и всё это душа.

Вдруг настоятель подскочил на лавке. Сухое, пронизанное бороздами лет лицо распрямилось и засияло. Он удивлённо раскрыл глаза. Сквозь старика куда – то через деревья смотрел ребёнок – чистый и непосредственный:

– Ты видишь, видишь. Русак побежал, прямо стрелой серой проскочил. Ах ты. Вот и второй пострел поспел.

Действительно, большими скачками промчались один за другим зайцы.

Игумен восхищённо закачал головой, сжал пальцами губы, а потом перекрестился:

– Спасибо Господи. Вернулись, а мы уж боялись пропали наши заюшки.

И мне передался восторг старика. Задумчивая природа медленным ветром закружила сухие листья. Неизвестно как уцелевший багряный пятелист винограда приземлился на мои колени. Я взял в руку этот привет засыпающей осени.

Настоятель кивнул в его сторону:

– Чудо, правда?

В этот момент зазвучал колокол, похожий на вечную молитву всех народов. Твёрдый и мягкий одновременно.

Игумен поднялся, сделал пару шагов, обернулся и очертил рукой невидимый круг:

– Всё это и есть Бог, ты его, наверное, свободой называешь.

Так же тихо и незаметно он ушёл, как и появился. Я взял в руку лист и внутри что – тёплое сжалось.

Настоятель, наверное, назвал бы это душой.

Нино

Первый раз я обрадовался своему дню рождения из-за тёти Нино. Не думал раньше, что день рождения – это какое-то особенное событие. Праздник такой же, как и остальные.

Мать пирог печет, сослуживцы отца с детьми в гости приходят. Так же и на Новый год, и на День Победы.

Даже Первомай лучше – тогда демонстрация есть.

Хотя, праздники я не любил вообще никакие. В эти дни меня лютая тоска жгла. Даже, если все дома. Особенно если все дома.

Вот брат мой, Славка, другим родился. Чем больше народу, ему тем веселее. Он и пироги матери хвалил, и пельмени, и борщ запросто. Послушаешь его, сразу поверишь, что ничего лучше он никогда не пробовал.

А если я начинал хвалить, то выходило как-то глупо. Мать хмурилась, её серые глаза утрачивали тепло, потухали. Она глядела с недоверием, говорила: “Ну что за представление? Не нравится – не ешь. Знаю ведь – не нравится”.

Вкус её пирогов мне на самом деле, был безразличен.

Как магнитом, сильнее всего притягивали меня лепешки пури с сыром.

Славка знал, кричал: “Мам, ты Лёвку не корми зазря, он все равно потом кинзы с лавашом навернет!

Мать слушала Славку, переставала хмуриться, нежно касалась его макушки губами, а он улыбался ей в ответ и обнимал.

У них была своя компания, меня в нее не принимали. Брали туда еще только папку. Я же был для них невидимкой.

Но это лишь дома.

В нашем военном городке Вазиани меня все замечали – и сослуживцы отца, и соседские мальчишки, и ядовитые офицерские жены.

У меня даже кличка имелась – Лёвка-грузин.

Дал мне ее Валька Стоцкий. Сосед наш. Дал и укатил с родителями в Южно-Уссурийск, а я так и остался с того дня грузином для всех.

Хотя фамилия у меня, на самом деле Петров. Лев Петров.

Славку никто грузином не дразнил, уродился в отца с матерью – русым и белокожим.

А я ни в кого. Волосы черными кольцами вьются, глаза карие, а кожа – точно с моря вернулся.

Жёны офицерские, как будто шепотом, сплетничали, но так, чтобы я их слышал. Болтали, что мать меня “нагуляла от одного Гиви”.

Отец тоже слышал. Но молчал, лишь туманил воздух папиросами.

Раз только, после Дня Победы, выпил крепко и задвинул им со стеклянным взглядом, что я в деда Тараса пошел. Одно лицо, мол.

Потом на меня не смотрел несколько дней. То ли себя, пьяного стыдился, то ли меня непохожего.

Но я не сердился на отца. Мне его от чего-то жалко было.

А любил я бродить по базарам. Сосед наш, дядя Жора, частенько по делам на служебной машине гонял в Тбилиси. Полчаса – и там. Он и меня для компании брал с собой.

Я обожал эти поездки. Пока он из конторы в контору ходил, я мог наслаждаться суетой и строениями Тбилиси. Нырял в шум города.

Первым делом, конечно, отправлялся на базар.

Там торговцы меня за своего принимали. Обращались на грузинском. И я выучил, что следует отвечать. Улыбался, говорил: “Гамарджоба!” А они мне чурчхеллу, козинаки и сушеную хурму протягивали. Вот ведь бывает, чужие, а как свои.

И я шел, очарованный гомоном шума и красок, уплетал сладости и смотрел на величественный город, который казался очень родным.

Мать давала список для покупок, и я наполнял сумку, а потом возвращался к машине и ждал дядю Жору. В такие дни я всегда надеялся, что его задержат дела на пару часов, а я буду стоять, жевать обжигающий, поджаристый пури и разглядывать пестрый поток людей и машин.