Случай из жизни – ни больше ни меньше. Но почему он так прочно засел в моей памяти, словно я до сих пор чувствовал на ногах следы от укусов муравьев-«солдат», словно все это произошло вчера? Наверняка потому, что к этому примешивалась легенда, давняя греза. Еще до моего рождения, рассказывала мне мама, ей приходилось путешествовать верхом по западной части Камеруна, где отец работал разъездным врачом. Ночи им порой приходилось проводить в «дорожных хижинах», обычных лачугах из ветвей и пальмовых листьев, стоявших по обочинам дорог, в которых они вешали свои гамаки и спали. Как-то вечером пришли носильщики и разбудили их. В руках у них были зажженные факелы, и говорили они тихими голосами, торопя отца и маму поскорее встать. Когда мама это рассказывала, она прибавляла: первое, что ее тогда встревожило, – это тишина, мертвая тишина вокруг, тишина в лесу и шепот носильщиков. Стоило ей подняться, и при свете факелов она увидела, что огромная колонна муравьев (те же красные муравьи, которых обступали «солдаты») вышла из леса и начала пересекать поле. Даже не колонна, а скорее вязкая живая река, которая медленно продвигалась, следовала прямым курсом, не останавливаясь и не заботясь о препятствиях. Тесно сцепленные друг с другом, муравьи двигались, сжирая и разрушая все на своем пути. Отцу и матери едва хватило времени собрать вещи, одежду, сумки с продуктами и лекарствами. В следующее мгновение темная река достигла хижины.
Сколько раз слышал я от мамы эту историю? Наверное, немало, если в конце концов поверил, что она произошла со мной, смешав в сознании всепожирающую реку с вихрем муравьев, которые на меня напали. Ощущение присутствия роящихся вокруг меня насекомых порой завладевает мной, и я застываю во сне, прислушиваясь к тишине, нестерпимой, пронзительной тишине, которая страшнее любого шума в мире. Тишине муравьев.
В Огодже насекомые были повсюду. Дневные, ночные. Часто то, что ненавидят взрослые, не вызывает такой же реакции у детей. Мне почти не приходится напрягать воображение, чтобы представить, как отовсюду, из всех углов, каждую ночь у нас в Огодже являлись полчища тараканов – «тараканищ», как говорил о них когда-то дедушка на креольском, этих героев маврикийской загадки: kankarla, nabit napas kilot, что означает: «во фраке, но без порто́к». Насекомые вылезали из щелей в полу, из-под потолочных плинтусов, семенили со стороны кухни. Отец ненавидел их. Каждую ночь, выходя на тщетную и нескончаемую охоту, он бродил по дому – фонарик в одной руке, шлепанец в другой. Он был уверен, что тараканы являлись причиной многих заболеваний, в том числе и рака. Помню, как он говорил: «Хорошенько вычищайте грязь из-под ногтей на ногах, иначе тараканы придут ночью, чтобы их погрызть!»
Для нас же, детей, это были просто насекомые, как любые другие. Мы тоже охотились на них и ловили, но чтобы тут же дать им свободу где-нибудь поближе к родительской комнате. Тараканы были жирнющими, красно-коричневыми, с ярким блеском. Некоторые летали – хотя и тяжеловато, с трудом.
Вскоре мы отыскали себе новых товарищей для игр: скорпионов. Их, правда, было меньше, чем тараканов, но у нас всегда имелся необходимый запас. Отец, не переносивший нашей шумной возни, соорудил под крышей веранды, в наиболее удаленной стороне от его спальни, две трапеции из обрывков каната и старых рукояток от инструментов. Применение трапециям нами было найдено для необычного упражнения: зацепившись ногами за перекладину и свесив голову вниз, мы осторожно поднимали соломенный коврик, который отец положил, дабы смягчить возможное падение, и наблюдали, как скорпионы замирают в оборонительной позе, подняв вверх клешни и хвост с грушевидным полным яда члеником на конце. Скорпионы, которые обитали под ковриком, обычно были маленькими, черными и, скорее всего, безобидными. Но время от времени по утрам их сменял более крупный экземпляр белого цвета с желтоватым отливом, и чутье нам подсказывало, что эта разновидность могла быть ядовитой. Игра состояла в том, чтобы с высоты трапеции дразнить скорпионов травинкой или веточкой и смотреть, как они вертятся, словно под действием магнита, вокруг руки, которая на них нападала. Само наше «оружие» они никогда не пытались ужалить. Их злобные глазки прекрасно различали, предмет это или рука, которая его держит. Для придания игре большей остроты нужно было время от времени отпускать веточку и протягивать руку, а затем быстро отдергивать ее точно в тот момент, когда скорпион хлестал по ней хвостом.
Сейчас мне уже трудно отчетливо вспомнить, какие чувства владели нами тогда. Мне кажется, что в этом ритуале с трапецией было что-то почтительное по отношению к скорпионам, и почтение это, очевидно, подпитывалось страхом. Как и муравьи, скорпионы были настоящими хозяевами этих мест, а мы – только нежелательными, хотя и неизбежными жильцами, которым самое лучшее было бы убраться восвояси. Одним словом, поселенцами.
Именно вокруг скорпионов разыгралась однажды драматическая сцена, воспоминания о которой и сегодня вызывают у меня сердцебиение. Как-то отец (должно быть, в воскресенье утром, поскольку он был дома) обнаружил в шкафу скорпиона «белой» разновидности. Если точнее, это была самка, на спине которой разместилось ее потомство. Он без труда мог бы ее раздавить шлепанцем, однако не сделал этого. Взяв в аптечке пузырек с чистым спиртом, он обрызгал скорпиониху и чиркнул спичкой. По какой причине, не знаю, пламя сначала вспыхнуло вокруг самки, образуя круг голубого цвета, а она замерла в трагической позе, воздев клешни к небу; ее «перебинтованное» тельце перекинуло свой яд в желёзку на кончике хвоста, поместив его точно над детьми, что было нам прекрасно видно. Вторая струйка спирта – и скорпиониха мгновенно вспыхнула. Все длилось не больше нескольких секунд, тем не менее мне казалось, что я долго наблюдал за ее гибелью. Самка несколько раз повернулась вокруг своей оси, хвост ее слегка подрагивал. Детеныши были уже мертвы и, скорчившиеся, сыпались с ее спины. Затем она внезапно остановилась, сложила клешни на груди в смиренном жесте, и огонь сразу стих.
Фот. 6. Бансо
Каждой ночью, словно мир фауны пытался нам отомстить, дом наш атаковали мириады летающих насекомых. Иногда перед дождем их приносило целые полчища. Отец закрывал двери и ставни (форточек у немногочисленных окон не было вовсе), развешивал противомоскитные сетки над кроватями и гамаками. Печальный итог этой войны был предрешен. В столовой мы старались побыстрее разделаться с арахисовым супом и нырнуть в спасительное убежище сеток. Насекомые прибывали волнами, мы слышали, как они штурмуют ставни, привлеченные светом керосиновой лампы. Они проникали внутрь через промежутки ставен, в щели под дверями, безумно кружились по комнате, роились вокруг лампы и сгорали, ударяясь о стекло. На стенах, куда падал отраженный свет, попискивали ящерки, каждый раз, когда им удавалось захватить добычу. Не знаю почему, но мне кажется, что нигде в другом месте я не чувствовал себя до такой степени принадлежащим к семье, «членом ячейки». После жарких дневных часов и беготни по травяному морю, после гроз и молний душная комната становилась для меня каютой корабля, укрытого от ночи, в то время как снаружи бесчинствовал тонкокрылый мир. Там я действительно был в безопасности, точно в чреве пещеры. Запахи арахисового супа, фуфу, маниокового хлеба, голос отца с певучими интонациями, рассказывавшего, что произошло за день в клинике, и это ощущение опасности, подступающей извне, эта невидимая армия ночных бабочек, бьющихся о ставни, возбужденные ящерицы, теплая, напряженная ночь, не ночь отдыха и забвения, как прежде, а какая-то лихорадочная, будоражащая ночь. И вкус хинина во рту, крохотная и чрезвычайно горькая таблетка, которую нужно было проглотить, запивая стаканом теплой воды, пропущенной через фильтр, непременная таблетка перед сном, чтобы не заболеть малярией. Да, я считаю, что нигде и никогда не испытывал я столь пронзительных моментов близости, чего-то семейно-привычного. Как же все это было далеко от столовой моей бабушки, от покойной роскоши старых кожаных кресел, от навевающих сон разговоров и дымящейся супницы, украшенной рождественской гирляндой из листьев падуба, в тихой и далекой ночи города.
