– Тебе надо в больницу, Эдди.

– Больница? Ты что, сбрендил? С таким же успехом меня можно отвезти в «Дейли Ньюс»», – от морфина его голос превратился в дрожащий шёпот. – С этим никуда нельзя. Это…

– Я не смогу сделать то, что тебе нужно, Эдди, – сказал Делани. – Тебе нужен хирург.

– Ты же делал это в Аргоннах, Док!

– И попортил немало ребят.

– Но меня-то не испортил!

– Тебе нужен профессиональный хирург, Эдди. Любой, у которого правая рука работает как надо, в отличие от моей. Кто-нибудь из больницы святого Винсента.

– Как только туда привозят с огнестрелом, сёстры вызывают копов.

– Давай я посмотрю, что можно сделать, – сказал Делани. – Телефон у тебя работает?

– Ага, – сказал Бутси. – Вон там.

Делани позвонил в больницу святого Винсента, назвался своим именем, спросил дежурного хирурга и стал ожидать, не вешая трубки. Его глаза скользили по пространству клуба: кровь и беспорядок, стонущий Эдди Корсо, тип с землистым лицом у двери и Бутси, доедающий в баре остатки торта. Взгляд его упал и на фотографии в рамках – боксёры, бейсболисты, пикники, праздники, свадьбы; между ними коричневело групповое фото остатков батальона на выжженной французской земле. Все они были ещё юными – крестьянские парни и городские жулики, и среди них Эдди Корсо, смеющийся, будто бы он выиграл в лотерею, вечно с шутками-прибаутками, и при этом храбрец, каких Делани не видывал. Он увидел и себя самого, стоящего на фланге, с медицинской повязкой на рукаве, лицо исхудало, сигарета в тогда ещё здоровой правой руке.

– Алло-алло, – раздался голос в трубке. – Доктор Циммерман слушает.

– Ну слава Богу, – сказал Делани, почувствовав облегчение от того, что дежурит именно этот молодой интерн. – Джейк, у меня к тебе большая просьба.

Бутси высадил их из машины перед домом на улице Горация в начале двенадцатого. Они завели Эдди Корсо через старый приёмный покой и дотащили до хирургического отделения. Если он останется жив, никаких записей об этом не будет, а если умрёт, это вообще никого не коснётся. Около десяти к ним, в коридор, вышел Джейк Циммерман, молодой, тощий и усталый, и при помощи вымученной улыбки и кивка дал Делани понять: Эдди будет жить. Сёстры обещали позаботиться о нём после операции и при этом помалкивать.

– Кстати, – спросил Циммерман, – откуда у вашего пациента эти шрамы? Один на спине, один на ноге?

– Аргонны, – ответил Делани. – Это я его там зашивал. Потому всё так паршиво выглядит.

– Аргонны?

– Ну да.

– Вы мне об этом не рассказывали.

– Это было так давно, Джейк. В другой жизни.

А сейчас он был на улице Горация, и метель мела с прежней силой. От изнурённого дыхания Бутси в машине снова запотели стёкла. У дома Делани открыл дверцу.

– Спасибо, Бутси, – сказал он.

– Вам спасибо, Док.

Бутси протянул руку и дотронулся до руки Делани.

– Вы охуенный, Док.

– Надеюсь, – сказал Делани и ступил в напирающий снег.

Он посмотрел вверх на маленький кирпичный домик, доставшийся ему в наследство от Эвелины Лэнгдон. Это случилось десять лет назад, в хорошие времена, до проклятой Депрессии. Она была, наверное, последней из тех старинных семей протестантов, что заселили улицу в 1840-х, сбежав от холеры и ирландцев и построив здесь неприступные дома-крепости из кирпича и бурого песчаника. Он поддерживал в ней жизнь, и Эвелина дотянула аж до семидесяти трёх. Она пережила обоих детей и всех своих друзей. Когда она умерла и огласили завещание, в конверте оказалось письмо к Делани, в котором подтверждалось, что дом этот отныне принадлежит ему, его жене Молли и дочери Грейс: «Ты был моим последним и, возможно, самым верным другом. Пожалуйста, пользуйся этим домом, сделай свою жизнь богаче».

– Я пробовал, – думал он, открывая чугунную калитку под навесом и вспоминая о письме Эвелины. – Я пробовал, но далеко не всегда удачно. И хуже всего – я потерял тех, кого больше всего любил.

Затем он заметил следы на ступеньках крыльца, а наверху – затуманенные стёкла прихожей. Туман был такой же, как в машине Бутси, – слоистый неровный туман от человеческого дыхания. Он торопливо взобрался по лестнице, держась за чугунные перила здоровой левой рукой. Ступеньки были подозрительно засыпаны свежим снегом. Он обернулся на улицу, но Бутси уже уехал.

Дверь в прихожую была отперта. Её обычно не запирали, чтобы в плохую погоду мальчишка из конфетной лавки Рейли мог приносить газеты. В левом углу он заметил «Таймс», «Ньюс» и «Миррор». Возможно, следы принадлежали мальчику-газетчику. Возможно.

Затем, приоткрыв дверь на несколько дюймов, он увидел детскую прогулочную коляску. Она была поношенной и ветхой от старости, потёртый козырёк провис и болтался. Будто кто-то купил её в магазине подержанных вещей. В коляске под кучей одеял обнаружился ребёнок, голова его в жёлтой вязаной шапочке была обмотана зелёным шарфом.

Он знал этого мальчика с большими испуганными карими глазами. В последний раз они виделись, когда малышу было от роду шесть дней – он был одним из бесформенных младенцев, населявших родильное отделение нью-йоркской больницы. Однако глаза у него были мамины, и светлые волосы тоже. В то утро Грейс разрешила ему подержать мальчика, сказав, что отец его, Рафаэль Сантос из мексиканского города Куэрнавака, «ушёл по делам». Ей тогда не было и семнадцати – единственному их с Молли ребёнку. Теперь этот ребёнок и сам оказался с ребёнком. Умная, одарённая, испорченная, но всё-таки ещё ребёнок. Как и десять тысяч других молодых мам в Нью-Йорке. Когда на следующее утро Делани снова пришёл в больницу, дочери с ребёнком там уже не было. С тех пор прошло три года. Некоторое время она продолжала слать открытки. Из Ки-Уэст. С Кубы. Потом Грейс написала длинное письмо из Мексики, рассказывая Делани и Молли о том, как трое Сантосов сели на корабль, отправляющийся в Веракрус с остановками на пути. «Я пробовала дозвониться перед отплытием, – писала она. – Никого не было дома». Молли прочла письмо первой, затем пришлёпнула листок к груди Делани. «Гнилая и испорченная, – сказала она. – Тобой». Там были ещё какие-то буквы, шифр или код, будто Грейс боялась, что это сможет прочесть кто-то посторонний. А затем буквы прекратились. Будто их стёрли с грифельной доски. Грейс оставалась в его жизни и в жизни Молли, но с ними её не было. И он никогда не встречался с её проклятым мужем.

Он отпер внутреннюю дверь прихожей и вкатил коляску с сидящим тихо мальчиком в холл, закрыв за собой двери. Его спальня располагалась слева, со стороны улицы, переделанная из гостиной кем-то из забытых прежних жильцов, а бывшую спальню, выходившую в сад на заднем дворе, загромождали стулья и диваны. Комнаты разделяли раздвижные двери из дуба, но паркет, простиравшийся от наружных до внутренних окон, представлял собой сплошную дубовую равнину. Он осторожно выпростал ребёнка из-под одеял, думая: «проклятые пелёнки». Волосы мальчика были светлее маминых тёмно-русых; он молча уставился на Делани. И тут Делани увидел письмо, лежавшее на коленках малыша. Адресовано «Папе». Запечатано. Он бросил конверт на кровать. Подумал: прочту после, не при мальчике. Не хочу, чтобы он видел меня в ярости. Она, конечно, всё объяснит, но я не смогу остановиться. Он стянул с себя тяжёлую одежду и почувствовал, как в комнату вторгается зябкая сырость. Подумал: надо развести огонь. Он поднял ребёнка, глубоко дыша на его холодные щёки. Мальчик поднял руки вверх. Лицо его выглядело так, будто он испытывал зубную боль.

– Мамá, – сказал он, высунув руку и махнув в сторону двери. Ударение на второй слог. – Мамá?

– Мы её найдём, мальчик. Не волнуйся.

– Мамá?

На мальчике был бледно-голубой лыжный костюмчик, под которым нашёлся тёмно-синий свитер; Делани всё это снял, поднял мальчика и поставил у кровати, ногами на потёртый персидский ковёр. Карлос. Его зовут Карлос. Вес хороший. Двадцать девять-тридцать фунтов. Вес здорового ребёнка. Кожа чистая. Небольшие белые зубы. Он пах молоком. Мальчик продолжал стоять, положив голову на матрац и рассматривая странную комнату с высоким потолком, с электрическими лампами, расположившимися на месте газовых светильников, тёмными застеклёнными картинами на стенах, комодом, где хранилась одежда Делани. Мальчик смотрел на две фотографии в рамках, стоящие на комоде. Молли, жена Делани, когда ей было двадцать пять. Грейс, когда ей было шестнадцать, примерно в то самое время, когда она где-то в городе впервые встретилась с Рафаэлем Сантосом. Делани подумал: у мальчика умные глаза. Глаза его мамы.