Монах, тем бесом совращённый,

Того не ведал, что творил,

Но по упрямству убеждённый,

Считал, что праведностью жил.

Ложился он с заходом солнца,

Изведал тяготы труда,

Сидел часами у оконца,

Приливы чувствуя стыда.

Он слушал проповеди вяло;

Что предвещал грядущий день? —

Едва лишь только рассветало

Бродил по келье словно тень —

Одолевали ведь сомненья…

Надеждой душу согревал,

Приятны стали наважденья,

Хотя умело их скрывал.

Какие видел он картины?

Быть может, дальние края?

Иные зреют для чужбины,

Для изнуряющей кручины…

Здесь уточнять не стану я.

Хочу напомнить о морали,

Хочу сказать: Всё это сон!

О, нет конца моей печали…

Я сам немало удивлён.

В нём измененья проявлялись,

Но их в себе не замечал,

Их не на шутку опасались,

(О том монах не раз слыхал.)

Шли тихо годы заточенья.

Где опыт жизненный его?

Всю глубину опустошенья

Он не изведал своего.

Он вёл себя богоугодно:

Иконы, чётки перед ним…

Сентиментальностью раним,

В нём чувство долга превосходно.

Не стану клясться головой,

Помог ли тут обычный случай?

Рассказ, читатель, слушай мой,

Себя догадками не мучай.

Так вот, несчастного, она

(Стрела дана не зря Амуру)

Лишила ангельского сна;

Как тут не вспомнить времена,

Когда прекрасную Лауру

Петрарка воспевал в стихах,

Её взываю к жизни прах…

Я говорю её словами,

Она как будто бы меня,

Целует жаркими устами…

Но перейду, пожалуй, я

К своей истории начальной

(Назвать её нельзя банальной)

На то достаточно причин;

Их, несомненно, я открою

С манерой чисто деловою;

Потрачу вечер не один,

Коль надо, я, на поясненье.

Во мне искать ли самомненье?

Монах естественней казался,

В её отсутствие грустил,

Открыто чувствам предавался,

Боюсь сказать, что… полюбил.

То ли от жизни он устал?

Иль жертвой стал воображенья?

Но только Бог чего-то ждал,

Чтоб суть рассеять заблужденья.

Ах, там, где водятся плуты,

Обычно боли головные;

Их трудно разгадать финты;

Насмешки, хоть и озорные,

Невольно могут оскорбить.

Их мимоходом обронить

Способен каждый к сожаленью;

Ответ звучит по настроенью.

Слепец прозреет постепенно…

С него покров сняла она;

Стал понимать, что жизнь бесценна

И, что печально, лишь одна!

В браваде глупой он своей

Изображал себя героем;

Не представлял себя изгоем

До наступленья тяжких дней.

Под впечатлением виденья

В ночи он часто бормотал,

Ловил часы уединенья,

Дрожа всем телом от сближенья,

Но перед ним не отступал.

Сурово море бытия!

Оно несёт погибель многим,

И он пошёл путём пологим,

Надеждой светлою живя.

Не отвергая всё земное,

Заблудший, тешился мечтой…

Он взором небо голубое

Ласкал улыбкою чудной.

Ещё одно, увы, несчастье

Он мимоходом приобщил:

D'Anjou будило в нём пристрастье;

(Черту стыда переступил.)

Вино не только расслабляло;

По волшебству оно впервой,

Похоже, совесть заглушало,

Мажорный подарив настрой.

В нём зарождался вкус гурмана,

Стремился к тайне женской он…

Играя часто роль султана

(Он содержанье знал корана),

Не рассуждал как Цицерон.

Он не испытывал тревоги

За вольнодумие своё;

Ему привиделись чертоги,

Где обитали полубоги

В бесценном образе её.

Свою любовь, ища впотьмах,

(Не утаить в мешке ведь шила)

Преображался на глазах,

Повёл себя как вертопрах;

Его всё это не смутило.

Так становясь вернейшим другом

Веселья, женщин и вина,

Связал себя порочным кругом,

Где лишь фантазия одна.

С улыбкой хитрой донжуана

От счастья птицею порхал,

Но голос разума молчал —

Другого нет как будто плана.

В таком, известно, состоянье

Грехов уже не перечесть…

Я ж перейду на одеянье,

Приметы скромности в нём есть.

Одежда словно балахон;

Был дан пример тут прилежанью;

На жизнь он не был обозлён:

Её он выбрал по призванью!

Узлы на поясе его;

Значенье их неоспоримо,

В нём отражается незримо

Цель достиженья. Оттого,

Надежды часто окрыляли.

Известно, как они влияли!

А как же с обувью своею?

Была удобной и простой;

На шее крестик золотой;

К нему я, словом, тяготею!