Но прав был философ, сформулировавший закон о переходе количества в качество.

Нынешней зимой грянул переход– причем не в ту сторону, куда хотелось.

Говоря конкретно, у меня случился нервный срыв.

Причем произошло это при неожиданных обстоятельствах – на экзамене по математическому анализу.

Наш университет, пытаясь сохранить реноме «государственного», из последних сил сопротивлялся новшествам.

Вместо тестов тут до сих пор практиковались обычные экзамены: лицом к лицу с преподавателем, где проверялась не механическая память, а логика знаний и просто интеллект.

Математика давалась легко.

Предмет требовал способности к абстракции, а ее мне было не занимать.

Как всякий тонко организованный, пересыщенный нервами человек, я обладал идеальным пространственным мышлением.

В школе я мог разобрать любую задачу по стереометрии, не рисуя чертежа, а лишь закрыв глаза и увидев внутреннюю картинку.

В области внутреннего мне вообще нет равных.

Например, дела на неделю я планирую, представив разворот школьного дневника.

Там все четко: понедельник, вторник и среда идут слева вниз, справа так же следуют четверг, пятница и суббота.

А воскресенье в дневнике не отражено, оно существует в ином измерении.

Мне вообще стоило пойти не в физики, а в математики.

Я почитывал учебники, выходящие за рамки физфаковского курса, даже понимал, что такой интеграл Стилтьеса.

Мир вымышленных понятий был для меня куда ближе мира людей и машин.

Но выпускникам матфака априорно уготована школа, а я детей ненавидел, учителей не считал людьми.

Такой судьбы себе я не желал.

После физфака я надеялся устроиться на какую-нибудь более приятную работу.

Математический анализ – совместно с алгеброй и геометрией составляющий курс высшей математики – был одним из лучших предметов.

Немолодой доцент, ее читавший, мог считаться идеалом современного преподавателя.

Он был вежливым, интеллигентным и корректным, к нам обращался на «вы», предмет знал, объяснял ясно, не уводил в сторону.

Помимо прочего, в этом преподаватели сквозила такая вселенская усталость от жизни, что он казался моим духовным братом.

В двух группах из четырех лектор также вел практику.

Он никого не мучил, установив правило, по которому каждый, кто в течение семестра пять раз выйдет к доске, получит и зачет и пятерку «автоматом».

Задачи доцент решал фактически сам, подсказывал каждый ход; ребятам чудовищно повезло.

В нашей группе матанализ вел молодой ассистент-башкирин.

Этот был садистом: докучал придирками, издевался и насмехался над всеми, не давал поблажек, а свой зачет дотягивал до дня, когда деканат уже готовился обозначить недопуски к сессии.

На зимней сессии по матанализу мы сдавали теорию функций комплексной переменной.

Область считалась сложной, но не для меня, не для моего графического понятия.

Билет мне попался прекрасный.

Не требовалось вспоминать ничего сложного, нужно было всего лишь рассказать о свойствах конформных отображений и привести примеры всяческих полосок, кругов и луночек.

Я сделал это с привычной легкостью, доцент остался доволен.

Чтобы поставить заслуженное «отлично», он задал несколько дополнительных вопросов.

Я выпал из реальности на простейшем: условии дифференцируемости функции, основе основ всей ТФКП.

Оно тоже было элементарным: заключалось в совпадении накрест взятых частных производных вещественной и мнимой частей.

Но мне захотелось блеснуть глубоким знанием предмета – не только написать формулу, но и правильно поименовать.

Культовая вещь называлась красиво, в учебниках упоминалась как «условие Даламбера-Эйлера-Коши-Римана».

Вот тут-то я и сорвался.

Я перебирал Буняковского-Шварца, Банаха-Штейнгауза, Навье-Стокса, Гаусса-Остроградского, Ньютона-Лейбница, Штурма-Лиувилля, Больцано-Вейерштрасса и Больцано-Коши, Коши-Адамара и Коши-Буняковского; откуда-то всплыли даже неизвестные Леви-Чивита.

Миттаг-Лефлера я отбросил: кудлатый швед просто носил двойную фамилию.

Перед глазами закрутились черные сюртуки и кружевные манжеты, усы и бороды и кудри великих математиков прошлого.

Я перебирал всех по очереди, четверка не складывалась.

Напоследок ни с того, ни с сего возник Галуа – без пары, но с пистолетом.

Затем все медленно угасло, а через миг я обнаружил, что не сижу, а лежу на сдвинутых стульях, и надо мной склонился озабоченный человек в синем халате со стетоскопом.

Позже я узнал, что потерял сознание – упал в обморок, словно какая-нибудь Тургеневская барышня.

Доцент оказался человеком до конца: не только поставил пятерку и вызвал «скорую», но сообщил физфаковскому начальству, что у меня нервное истощение и мне требуется немедленная помощь.

Меня вызвали в деканат и предложили взять академотпуск.

Такой вариант был классическим для беременных девиц и бездельников, избегающих отчисления.

Для меня он не годился.

Мать помогала из последних сил; я боялся, что, уехав домой, через год не смогу вернуться обратно.

Однако чувствовал я себя в самом деле плохо, того не скрывал и в бой не рвался.

Со мной поступили по-божески: дали отсрочку недосданным экзаменам и направили в профилакторий – отдохнуть, прийти в норму, полечить нервы процедурами.

Я искренне надеялся, что это поможет.

5

Днем – если выпадала возможность – я всегда засыпал лучше, чем ночью.

Так и сегодня, провалившись в сон, я вынырнул существенно позже, нежели рассчитывал.

Богдана в комнате уже не было.

Идти в медпункт не осталось смысла: вряд ли университетские врачи долго сидели на местах.

Дела откладывались на завтра.

Это не волновало: времени впереди было хоть отбавляй.

После ужина я прогулялся вокруг квартала.

Состояние не спеша выравнивалось, настроение улучшилось.

Еще перед поселением в профилакторий я побывал у невропатолога в прикрепленной поликлинике.

Расспросив меня, обстукав молоточком и проверив рефлексы, он назначил Новопассит.

Это лекарство я знал по жизни дома, мне назначений не требовалось.

Оно помогало хорошо, но в нынешнем положении было неподъемно дорогим.

Здесь я обходился экстрактом валерьянки, рассасывал то по две таблетки, то сразу по четыре.

Вернувшись в комнату, я принял душ в узком, но чистом отсеке, принял обычную дозу и лег.

Сосед еще не вернулся, но это не напрягало.

Я уже понял, что он соблюдает тишину, ходит беззвучно.

6

Стук был громким, выдернул из сна.

Скрипнула соседняя кровать, прошлепали тапочки, стукнул замок, дохнула дверь.

По голосам я понял, что вошли две девицы.

Богдан что-то зашептал.

Я не вслушивался, визитерши не интересовали.

Но чувствовалось, что мое присутствие мешает всем троим.

Богдан тут жил давно; у него наверняка сложился стиль бытия.

Я всю жизнь страдал от людей, искривляющих мое пространство своим грубым полем, и не хотел им уподобляться.

Вдохнув и выдохнув отрешенно, как глубоко спящий, я перелег лицом к стене.

По комнате пролетело облегчение.

Шаги прозвучали к окну и обратно.

На меня повеяло свежим шампунем.

Все обитатели профилактория активно пользовались благами.

Идя в гости, девчонки тщательно вымылись.

Еще несколько минут свистел шепот.

Потом дверь опять открылась и закрылась.

Гости вместе с Богданом решили не мешать.

Внезапно что-то щелкнуло.

Всем телом я почувствовал свет.

–…Так и будешь лежать?

Я вздрогнул от голоса, дернулся, повернулся.

Одна из девиц не ушла.

Пестрый халатик валялся на стуле, она стояла без ничего.

Черные волосы отливали плоско.