— Вос ду тутс, — закричала, внезапно очнувшаяся от своих мыслей, Двойра. — Флэйшикэ мит милхикэ! (Что ты делаешь! Мясное и молочное! — идиш) — Потом махнула рукой, встала со стула, и пошла вслед за ребе к машине.

До Двоси дошло, что она сложила мясное и молочное вместе, и она начала выкладывать молочное, но милиционер, увидев ее копание с продуктами, закричал, что ждать не будет: им надо успеть к кричевскому поезду, и Двося, уже не думая ни о чем, вернула молочное в мешок и побежала к машине. Реб Аврум, забравшийся в кузов, замахал руками, отказываясь от мешка:

— Себе оставьте! Вам тоже жить надо! Бог наказывает нас за грехи наши! Он нас накажет, и Он нас спасет! Что бы простил Он нас, молиться мы должны и поститься, как Давид, согрешивши с Вирсавией! И Бог его простил! Шлойму ему дал!

Но Двося, не обращая внимания на его слова, забросила мешок в кузов. Потом схватилась за край борта, подтянулась и став на узеньком бортовом приступе, дотянулась до Аврума и Двойры, и принялась их целовать, шепча:

— Либэ татэ, либэ мамэ! Что я скажу Хаиму?!

И Ребе, всегда молчаливый и суровый, неожиданно прижал ее к своей огромной бороде, опустил руку на ее голову, и тихо сказал:

— Тохтэркэ! Скажи Хаиму, что я велел, что бы он берег тебя! И ты его береги! Как сказано в Торе, тому, кому положено жить — пусть живут! Гот зол гебн мазл ун брохе!

Он впервые назвал ее дочкой, но в эти минуты это до Двоси не дошло, и она вспомнила это позже, сидя в пустом доме в ожидании Хаима.

Старший сын батюшки, шестилетний Миколка, увидев, что няня обнимает дядю, бросился к ней с криком:

— Тетя Двося, и я хочу с вами попрощаться!

Она протянула к нему руки, и в это время грузовик резко рванулась с места, отбросив малыша от Двоси, а Двосю швырнув на землю. Милиционерам надоело ждать.

6

Больше в местечке никто никогда не видел ни ребе, ни ребесн. Письма от них то — же не приходили. Хаим попытался найти их, посылая запросы в разные инстанции, пока знакомый милиционер не сказал ему, что бы он прекратил писать, иначе его самого сошлют туда же.

— Табе пашанцавала яшчэ, — то ли придумал, то ли сказал правду подвыпивший милиционер, отговаривая Хаима писать запросы. — Маглi разам з бацькамi саслаць. У апошнюю хвiлiну выкраслiлi з спiску. Бо перабор атрымауся. А у нас усё па плану. Дзесяць людзiн у загадзе. А у папа семяро дзяцей. Ды дарослых чатыры. Усiх пад завязку. Вось i сказауся ты з жонкаю давескам! Так што, сядзi i маучы!^[4]

Двося согласилась с милиционером, но ей долго пришлось уговаривать Хаима прекратить бесполезную переписку:

— И им не поможешь, и на себя беду накличешь. А, как сказал твой папа, живым надо жить! И надеяться на лучшее!

А лучшее все не приходило. Двося, как когда-то ребесн, не беременела. Местные врачи разводили руками, а просить благословение уже не у кого было, кроме Бога. И Хаим каждое утро, когда бывал дома, набрасывал на себя отцовский талес, надевал тфилин, и молился, прося Бога дать им ребенка, а в командировке молился про себя, без талеса и тфилин, что бы ни привлекать внимания, надеясь, что Бог простит его за это прегрешение. А годы шли, Хаим старел, не молодела и Двося. И они уже стали подумывать, что бы взять ребенка из детского дома. Но в последнее предвоенное Рош-Ша-Шана, особенно тщательно перебирая людские судьбы, Бог услышал молитву Хаима: и в Краснополье, приехал погостить к Брумихе брат из Киева. Приехал не один, а с женой, врачихой, по словам тёти Маши, большой специалисткой по женским болезням. И Двося обратилась к ней за помощью. Врачиха сказала, что просто так ничего сказать не может, надо сделать анализы и для этого надо ехать в Киев. Она устроит ее в больницу, в которой работает. И Двося, взяв деньги, что они собирали на ремонт дома, поехала. И через год, в начале июня она родила здорового мальчика. Все в местечке ахали и охали: в тридцать с хвостиком родить первого ребенка все считали чудом!

Пока Двося с ребенком была в больнице, Хаим решил сделать ей необычный подарок: построить крыльцо. И решил он, что бы оно было со стороны улицы. Что бы все его видели. И что бы Двося сидела на нем с малышом и в солнечный день, и в дождливый. Для этого надо было вырубить в наружной стене новый проем под дверь, сделать эту новую дверь и, как очень хотелось Хаиму, украсить крыльцо резьбой. Материала для такой большой работы у него не было, да и денег, что бы купить доски то же не было, и он попросил председателя райпотребсоюза выписать ему материал в счет будущих зарплат. Он долго рассказывал председателю про дом Двосиного дяди, про то, как она мечтает о доме с крыльцом с детства. А он за делами забылся про это, и вот сейчас вспомнил, и хочет сделать жене такой подарок. Председатель слушал, удивлялся, а потом подписал разрешение на получение досок и бревен в счет зарплаты, и даже выписал денежную помощь Хаиму, в связи с пополнением семьи. Вся бригада помогала Хаиму сделать крыльцо до выписки Двоси из больницы. А бригадир за один день скатался туда и назад в Гайшин и привез своего племянника, мастера по резьбе по дереву. И тот украсил крыльцо волшебными цветами.

Двося не узнала свой дом, и несколько минут удивленно переводила взгляд с крыльца на Хаима и обратно, повторяя, как сумасшедшая:

— Где мы? Это чей дом? Куда ты меня привез? Вези быстрее домой! Надо нашего сыночка покормить! Нашел время, когда шутить?!

И Хаиму, пришлось, раз пять повторить, что это ее дом, пока она поверила в это.

А потом они целый вечер выбирали имя малышу. Двося предложила его назвать в честь отца Хаима. Но Хаим запротестовал:

— По еврейскому обычаю называют в честь умерших. А я не знаю, жив ли мой отец или нет.

И предложил:

— Давай назовем в честь твоего отца.

— Ой, — испуганно сказала Двося. — У него чисто немецкое имя Дитрих!

— И мы назовем нашего сына Димой, Дмитрием!

— Но это не еврейское имя?! — возмутилась Двося, как фрумэшэ идэнэ (как религиозная еврейка-идиш). — Твой папа на такое имя не согласился бы!

— Может с таким именем нашему сыну будет легче в жизни, — успокоил ее Хаим. — Все евреи русские имена сейчас детям дают.

— Ой, какая я сегодня счастливая! — сказала Двося. — Честное слово, я никогда не была такой счастливой! Я на всю жизнь запомню этот день — 21 июня 1941 года!

— И я, — сказал Хаим. — И наш малыш тоже запомнит этот день!

7

Первые немцы появились в Краснополье через пару недель после начала войны. Это была колона мотоциклистов, которая на скорости, не останавливаясь, вытянувшись большой черной змеей, неслось через местечко.

К этому времени половина евреев ушло из местечка. Двося с Хаимом остались. И на это было две причины: только что родившийся ребенок и какая-то внутренняя вера, что немцы не тронут их. Эта вера держалась у Хаима на воспоминании о немецком плене, а у Двоси, принадлежностью к этому народу. Когда она увидела в окно плотных, загорелых парней, с закатанными по локоть рубашками, улыбающихся, как артисты на арене цирка, увидела парней, близких ей по крови, ее потянуло на улицу. Она подхватила на руки ребенка и выбежала на крыльцо, но не остановилась на крыльце, а подбежала к дороге, что бы рассмотреть их лучше, и показать сыну, что она одна из них. И он один из них. Она не видела немцев целую вечность: почти двадцать лет. Она замахала им рукой. Мотоциклисты замахали ей в ответ. Закричали:

— Guten Tag! Schoenes Maedchen! Stalin kaputt! — а один бросил ей губную гармошку, и она славила ее одной рукой, как когда-то ловила на арене цветы, которые бросали восторженные поклонники ее отцу.

— Ausgezeichnet! Du bist der beste russische Frau! Отлично! Ты лучшая русская женщина! — закричали мотоциклисты, перекрикивая друг друга. А последний мотоциклист, завершающий колону, когда оказался на одной линии с ней, бросил ей надкусанный кусок колбасы, которую он ел перед этим: