«МИЛЛИОНЫ ОГНЕЙ»

У каждой истории есть три версии: ваша, чужая и истинная.

Неизвестный автор

– Волнуешься?

– Да нет.

– Волнуешься! Будто я тебя не знаю.

– На себя посмотри. Ты столько раз переступила с ноги на ногу – люди сбегутся посмотреть, как ты танцуешь степ.

– Не страшно. Ты начнешь петь, и они сразу разбегутся.

Они нервно усмехнулись и машинально прижались друг к другу ближе. Не нужно было думать, чтобы продолжать притворяться. Но Гилберт был прав – сегодня играть на публику было не так просто, как обычно.

– Давай сосредоточимся, а то ведь у нас любовь, – Бруклин сделала глубокий вдох и вцепилась в его рубашку. – Надо срочно сказать что-то романтичное.

– Эмм… Мне приходит в голову только, как я рад, что скоро мы наконец пойдем ужинать. Я с утра ничего не ел.

Бруклин шутливо взъерошила ему волосы; со стороны выглядело, будто она гладит его по голове.

– Ты опять о еде, а вокруг такая ночь! Смотри, какая восхитительная ночь!

– О, эти романтические пейзажи, – забубнил Гилберт, подхватывая её экспромт. – Сейчас я поцелую твои волосы, и по твоему телу пробежит сладкий холодок наслаждения.

– Господи, какая безвкусица.

– Я глажу тебя по спине, и ты прижимаешься к моей груди, как к последнему пристанищу. Давай, ага. Повернись сюда и улыбайся, опуская счастливые взгляды, в которых сквозит сияющая гармония, испокон веков освещающая глаза влюблённой женщины.

– Гилберт, когда ты уже напишешь роман? Я скуплю тираж.

– Не сбивай меня с мысли, Брукс, я и сам собьюсь.

– Точно, извини. Значит, я вцепляюсь в твои волосы, стремясь утолить жажду…

– Обладания?

– Чего? Ой, так не бери, щекотно.

– Стремясь утомить жажду обладания. Так лучше звучит. Продолжай, продолжай скрести пальцами мою шею; я весь внимание.

– Ты смешишь меня; прекрати, я сейчас описаюсь.

– C’est romantique! Прижмись ко мне лбом и продолжай делать глубокий пилинг кожи своими ногтями… Слушай, в следующий раз подстриги их коротко – если ты опять вздумаешь так царапаться, я при всём честном народе буду убивать тебя долго и нежно.

Смеясь, они поцеловались, и Бруклин глубоко вздохнула, когда Гилберт обнял её тем же отрепетированным движением, что и сотни раз.

Была влажная, душистая майская ночь. Только что фильмы, где они играли, собрали на премьерах овации, неожиданные в первую очередь для них самих. Успех праздновали на веранде особняка, переделанного в элитный отель, и светящиеся гирлянды делали её похожим на остров. Где-то неподалеку бархатным шёпотом вздыхало море, и в его ропоте слышались чьи-то добрые надежды и полузабытая печаль.

Озябнув, Бруклин прижалась к Гилберту, и он привычно прислонился лбом к её плечу. Внутри легко было забыть о слежке, но стоило выбраться наружу, и сотни вспышек вновь ослепили их, заставляя ускорить слаженный шаг. Создавать видимость давно перестало быть для них лукавством. Торопливо пробираясь через привычный сверкающий обстрел, они крепко держались за руки, и каждый думал о своём.

*****

Хлопнула дверь автомобиля, и Бруклин облегчённо выдохнула. Она не любила аэропорты. Было неуютно ощущать себя под прицелом в их шумной многолюдности, и она всегда радовалась, когда они с Гилбертом удачно преодолевали очередное расстояние и скрывались за тонированным стеклом.

Ещё чуть-чуть, и дома.

Бруклин и Гилберт никогда не отвечали прямо на вопрос, где они живут и вместе ли живут. По замыслу, надо было возводить глаза к небу и лукаво улыбаться; на деле же всегда получалось, что оба начинали говорить какую-то ерунду, неумело переводя тему. Пару лет назад, когда их первый совместный фильм неожиданно превратился из малобюджетного проекта в крупнейший успех мирового бокс-офиса, а обрушившаяся популярность стала секрет за секретом пожирать их личную жизнь, Бруклин с Гилбертом решили, что лучший способ управлять сплетней – это породить её. После первых закинутых приманок публика проглотила наживку вместе с удочкой, и с тех пор не только они сами, но всё их ближайшее окружение прозрачными намёками подпитывало иллюзию. Неважно было, что только что сценарий Гилберта заслужил особое упоминание жюри Каннского фестиваля, или что фильм с участием Бруклин получил номинацию на Пальмовую ветвь. Люди всё равно хотели знать в первую очередь, с кем они спят.

– Спать! Я клянусь, я отправлюсь спать прямо с порога, – проговорила Бруклин, с усилием поднимая тяжёлую голову. – Почему мне никто не говорил, что быть звездой кинофестиваля так утомительно? От всех этих вспышек у меня до сих пор в глазах рябит.

Гилберт повернулся, не сразу сфокусировав взгляд.

– В глазах у тебя рябит от передоза клубной светомузыки, – не согласился он, и, присмотревшись, она увидела в его глазах отражение собственной усталости, умноженное раз в десять. – Ума не приложу, как ты на ногах стоишь ещё. Можно подумать, тебе пятнадцать лет и тебя в первый раз отпустили в клуб.

– Так это же был Каннский клуб, – протянула Бруклин, провожая взглядом знакомый указатель. До дома оставалось совсем немного. – Каннский фестиваль. Такой опыт бывает один раз в жизни!

– И что? Злачные места в остальных городах, которым ты выставляла высокие оценки, точно ничем не отличаются. Ночные клубы всего мира ужасно похожи друг на друга.

– Всё из-за того, что ты такой редкостный зануда, – вздохнула она, не желая говорить, что отчасти согласна с ним. Мировой кинофестиваль и успех – один из лучших предлогов позволить себе веселье, которое чаще всего приходилось жёстко ограничивать. Почему ей так важны были места, создающие иллюзии беззаботности, она и сама уже не помнила – но каждый раз, когда они попадали в новый город, они с командой и Гилбертом обязательно делали злачную вылазку. За эту неделю спать и так почти не пришлось, и она снова переживала, что только напрасно потратила силы и время. – Злишься, потому что тебе не дали почитать в ночном клубе очередную книжку!

– Совершенно верно, – абсолютно серьёзно подтвердил Гилберт. – Что уж тут говорить о писать.

Чиркнув молнией, он снова проверил, в рюкзаке ли лежит компьютер. Каждый по-разному боролся с тревожностью. Бруклин дёргала ногой или грызла ногти – Гилберт проверял, не потерял ли он ноутбук. Компьютер был его святая святых; единственный раз, когда Бруклин видела его потерявшим душевное равновесие, был тогда, когда жёсткий диск отказался воспроизводить сохранённый накануне страшно ценный файл.

– Надеюсь, ты посвятишь свой роман мне, – хмыкнула Бруклин, собираясь на сиденье. Машина затормозила перед первыми воротами, и она с радостью увидела за забором знакомые пальмы. – «Для Бруклин, которая все пять лет только и делала, что отвлекала меня от нетленки и таскала по ночным клубам».

– Ты дошутишься, я реально так сделаю. «Для Бруклин, которая считает прожитым дня любой день, когда она не посчитает себя виноватой во всём на свете».

– Ну а что, скажешь, ты не жалуешься, что всё время отвлекаешься на что угодно, кроме своего романа?

– Поверь мне, я занимался этим задолго до нашего знакомства.

Посмеявшись, они опустили окна в машине, чтобы окончательно почувствовать, что приехали.

На их языке – а у них давно уже был свой язык, шифрующий личные шутки – их обиталище называлось "бункер". Весь мир должен был пребывать в уверенности, что они приобретают любовное гнездышко. На деле за высоким охраняемым забором расположилось целое мини-поселение, где они, их гости и ограниченный ряд доверенных лиц могли прекрасно существовать бок о бок и при этом порой неделями не видеть друг друга.

Когда у Гилберта было хорошее настроение, он заявлял, что купит себе детский паровозик, проложит по их территории рельсы и будет приезжать к ней в гости по железной дороге, соединяя остановку "Мост Бруклин" с остановкой "Лондонский Тауэр". Шутка возникла неспроста: фамилия Гилберта была Тауэр и сразу указывала, что такой джентльмен мог быть родом только из Лондона. Полное имя Бруклин же могло указывать только на то, что её родители считали выбор имени дочери крайне удачной шуткой.