© Руслан Дзкуя, 2022

© Оформление. ООО «Издательство «Перископ-Волга», 2022

В мае 1996 года ехал я поездом из Волгограда в Москву.

В путь мы отправились ближе к вечеру, часов в пять, а около девяти сделали остановку на одной станции, имени которой я сейчас не скажу, только помню, что рядом был какой-то маленький, весь скособоченный поселок, а перрона не было вовсе.

Едва поезд остановился, и пассажиры начали вылезать из вагонов, чтобы поразмяться, да и просто поглядеть вокруг, к нему со всех сторон побежали женщины, несшие в набитых сумках разную еду.

Девяносто шестой год вы, надо полагать, помните. С доходами у большинства граждан было не очень, вот и старались люди устраиваться по возможности. Тем, кто жил возле железнодорожной станции, сам Бог велел перейти на обеспечение нужд проезжающих, и принялся народ варить, жарить, солить да печь.

Цинический современный подход подсказывает, что особо стараться тут нечего: путешественник, по делу он едет или так, по праздному желанию, вряд ли на крошечную станцию вернётся, и недовольство пищею, ежели оно возникнет, увезет с собой навсегда. Однако русский человек в глухой провинции, да в 1996 году, был не совсем испорчен и угощать проезжающего дрянью не решался. Не из страха, понятно, а так, беспричинно… Совестно было, что ли…

Вышел я из вагона, глянул окрест, и душа моя изумилась увиденным разнообразием. Были там чудесно пожаренные цыплята, нисколько не пригоревшие, с нежной корочкой, была варёная курица, к которой предлагался бульон с зеленью и маленькие пирожки с рисом, была и жареная свинина, совсем не жирная на вид, такую у нас непереводимо именуют «постной». Бойкая женщина лет тридцати громко приглашала отведать котлет. Были они широкие, разляпистые, словно бы наспех сделанные, но точно было видно, что домашние, и разобрали их за минуту, так что стояла она, довольная, наблюдая за тем, как суетятся её товарки.

Восторгу проезжающих предлагалась вареная картошка, густо сдобренная жареным луком и политая постным маслом, здесь же были солёные огурцы, квашеная капуста и грибы – конечно же, ядрёные солёные грузди. По времени года свежих овощей и ягод не ожидалось, зато были яблоки, самые разные, и штрейфлинг, и антоновка. А ещё несли женщины пирожки, и Бог ты мой, каких я только не разглядел: с мясом и капустой, с рисом и рыбой, с луком, с яйцом, а также сладкие – с яблоками, с вишней и ватрушки.

Я быстро взял себе пакет картошки, положил туда же половину цыпленка и только собрался выбрать хорошего пирога, как подошла ко мне женщина с целой корзиной пирожков и кулебяк. Было ей лет пятьдесят или даже немного больше, но была она крепкая, статная, с гладким ещё лицом. Знаете, бывают такие женщины, вроде уж всякого повидала, и от жизни досталось, а всё равно есть в ней что-то такое притягательное, что не пройдёшь мимо и хочется, чтобы обратила внимание, отличила среди других. Вот и я всё смотрел на неё и, кажется, забыл, о чём собирался спросить. Она заметила это, не удивилась, остановилась рядом, ожидая, когда же я наконец соображу, чего мне нужно, а я вдруг сказал: «С каким бы я удовольствием отстал от поезда».

Не знаю, что на меня нашло, ну да бывает такое, когда вдруг, в одно мгновение, представишь жизнь свою, и покажется она тебе такой пустой и даром прошедшей, и захочется сбежать куда-нибудь, сбежать туда, где никто тебя не видел и не знает. Она взглянула на меня и, кажется, всё поняла. «Ни к чему это», – очень серьёзно сказала она. Потом вытащила из корзины румяную пышную кулебяку и протянула мне: «Возьми на дорогу». Она повернулась и пошла, поезд тронулся, я кинулся к вагону, прижимая к груди пакет с картошкой, цыплёнка и кулебяку, а сам всё оборачивался, оборачивался, пытаясь ещё раз увидеть её лицо, да так и не разглядел.

Ни разу с той поры не ездил я поездом Волгоград – Москва, стало быть, и станции этой больше не видал. А хотелось. Иногда я представлял себе, как выйду из вагона, снова увижу ту женщину с пирогами, подойду и скажу, что никогда не забывал о ней и её подарке… Тут ведь какая штука… Ты живешь, как умеешь, цепляешься, хочешь добиться чего-то, но сам-то понимаешь, что, в сущности, ничего из тебя не вышло. И вот тут встретишь ты женщину, красивую, спокойную, а самое-то главное – знающую про свою жизнь, для чего она, и так вдруг захочется ей что-то объяснить, доказать… Зачем? Да кто его знает, зачем…

Такая вот русская история…

Она пришла домой и сказала, что доктор дал ей направление на биопсию. Она знала: это серьёзно, но ещё не понимала, насколько. Я смотрел на неё и видел, что у неё всё перепуталось в голове. Она то пыталась думать о чём-то обычном, то страх накатывал.

«Надо сдавать работу, а то скандал будет… Виталик опять звонил… Кажется, я еще ничего, и мордочка довольно капризная… Господи, ведь это неделю ждать результатов… А вдруг… Нет, не хочу думать об этом… Ох, забыла с Машей поговорить, она обещала Вовку к хорошему тренеру устроить, пусть плавать научится…»

Я почему-то сразу почувствовал, что дело плохо. Я не стал с ней ни о чём разговаривать, а просто потихоньку влез в её сумочку, нашёл телефон доктора и договорился о встрече. Он выложил мне всё сразу, наверное, сообразил, что я не буду заламывать руки и просить его «сделайте что-нибудь».

– Да, – сказал он, – ещё не все анализы готовы, но, в общем, уже понятно, что время упущено и сейчас всё пойдет очень быстро.

– Насколько быстро? – уточнил я.

– Месяц, полтора. Ну, два…

– А что, операцию делать нет смысла?

– Если вы оплатите, сделаем. Но смысла нет. Вы ведь в чудеса не верите?

– Нет, не верю.

– Тогда подумайте, как ей сказать…

– Не надо ей ничего говорить.

– Бесполезно. Она через пару недель всё поймет, и будет только хуже…

Мы договорились, что доктор предложит ей лечь на дополнительное обследование, потом, как можно скорее, ей сделают операцию, а там уж видно будет.

Она всё поняла сразу и тотчас сломалась. Постарела. Сидела у окна, глядела на улицу, и я понимал, что она думает о том, что вот они ходят по своим делам, и через месяц, через полгода, год всё так же будут ходить, а её уж не будет на свете, вон даже этот дед с палочкой после инсульта будет себе шаркать в магазин, еле переставляя ноги, а её уж не будет. А то она вдруг принималась глядеть на свои руки, и я снова понимал, о чём она думает: вот они сейчас живые, двигаются, могут чашку взять, а пройдет совсем немного времени – и станут неживые, жёлтые, восковые, вытянутся…

Мне некогда было разбираться в своих чувствах. Я постарался расписать день так, чтобы не было ни минуты, чтобы всё время надо было что-то делать, мне так было легче. Иногда я смотрел на неё, на её обмякшие руки и тоже начинал думать о том, что вот она сейчас меня гладит по голове, а ещё пара недель, ну, месяц, и будет лежать неподвижная. Вот она ещё нос морщит, страничку перелистывает, яблочко ест, а потом книжка останется, а её засунут в деревянный ящик. Она моментально чувствовала всё это и съёживалась, пряталась под одеяло. А ещё я вдруг ловил себя на том, что думаю: а что же будет дальше? Ведь надо же будет как-то устраивать свою жизнь. Одному тяжко. Вовка, конечно, никого не примет. Так что года два-три надо будет подождать… Я уже понял, что она читает мои мысли, и при ней старался не думать об этом, усилием воли переключался на что-то ещё, вот хоть на цветы под окном, которые весной расцветут, а мы обязательно их вместе поливать будем.

От больницы она отказалась. Сказала, что просит позволить ей хотя бы немного быть эгоисткой, сказала, что ей будет невыносимо умирать в больничной палате, среди чужих людей.