Каждый год я жду весну. Солнце растворяет зимнюю белую тоску, как горячий чай – сахарный песок. Весной жизнь становится слаще. Меняет вкус.

В это нежное время года я широко распахиваю окна – впускаю в озябшую квартиру расцветающую жизнь. Я тоже расцветаю. Как белая сирень во дворе.

Первого марта кажется, что жизнь обязательно станет другой. Счастливее. Ярче. И можно будет пить ее взахлеб, как ледяной березовый сок, которым когда-то угощал бодрый дядя Володя. С жадностью глотать, как истории о любви. Они так сочетаются с этой переменчивой и соблазняющей порой!

Я открываю банку. Под тугой крышкой – истории. Пряные, на вкус – жимолость; свежие, как майский ветер; дразнящие и игривые, как тонкие колготки. Весенние рассказы о тебе и обо мне. О любви.

Пробую шершавые строчки и неловко улыбаюсь. Нырнем в эту весну вместе? Ты и я.

У бабушки – легкая походка и озорные юные глаза. Она говорит «па-па-па» и утыкается носом в мое плечо. Вместо слов – один надоедливый слог. Как больно, когда тебя не понимают!

Год назад бабушка лежала в реанимации – инсульт. Недели борьбы, весенние холодные утра, которые начинались с остывшего чая и тяжелых прогнозов врачей. В те дни я часто думала о том, может ли жизнь быть ужаснее смерти, и не находила ответа.

Бабушка выжила. Смогла бодро ходить, танцевать и петь. Заново научилась жить, бесстыжая. К радости одних. К горечи других. Чужих. Тех, кто присваивал себе бабушкины чугунные сковородки и яблоневый сад, пока она отбивалась от смерти на узкой койке.

Какая свежая весна! Мы идем, взявшись за руки, мимо одноэтажных домов. На красный крыше одного из них лениво вертится флюгер. Бабушка смотрит на небо, улыбается и напевает «Я люблю тебя, жизнь!».

– Будем жить? – спрашиваю я у нее.

– Па-па-да! – отвечает бабушка и смеется.

Так мы и идем. Позади – ссоры, реанимация, сложная реабилитация и предательство. А впереди, за поворотом, нежная весна. Нам с бабушкой на двоих больше ста лет. У меня – набирающая силу молодость, у нее – вера в вечную жизнь, которая потечет через меня и напитает ее правнуков. Мы – разные, мы – о разном. Но в одном мы с бабушкой очень похожи – мы любим жизнь.

«Па-па-па», – говорит она, сжимая мою руку. Я все понимаю, бабушка, все-все, не переживай. Я не хочу, чтобы тебе было больно. «Па-па», – повторяет она, и вдруг надоедливый слог превращается в движение. «Раз-два-три», «раз-два-три», «раз-два-три» – мы смеемся, танцуя на сыром асфальте. Бабушке говорили, что она не сможет ходить. Врали. Сейчас, сегодня, весна, и моя бабушка танцует вальс, уверенно переставляя уставшие ноги – па, па, па.

Мне снится очень странный сон: в нем Егор Крид и университетский бывший едут со мной в Бугульму. Последний пишет, что у меня очень смешные истории в социальных сетях. В этом полубреду-полуяви я говорю: «Не смейся над моими шутками, если ты сейчас не один. Это почти измена».

Сонным утром вспоминается юный апрель и Д., который ухаживал за мной тогда. Предположим, что отношения – это отрезки, соединенные точками, каждая из которых – значимое событие в жизни пары. Когда я поняла, что нравлюсь Д.? В ресторанчике на Белорусской.

Пауз не было – мы ели бургеры и травили друг другу байки. Я пересказывала мужчине напротив свой смешной английско-русский диалог с парнем из Грузии. Л. как-то поделился историей из детства и потерялся в русских словах. «Ну… браун баян», – сказал он. В мае, за столиком ресторана, именно на этой фразе я задохнулась от смеха. Я хохотала, и Д, дипломат в дорогом костюме, смеялся вместе со мной. Я не могла остановиться, а Д. изучал мои юные черты и и смотрел уже иначе. Нежнее. И вечер тогда был чудо как хорош.

Если и есть что-то, что делает людей действительно близкими, это нет, не совместное поглощение сочных котлет. Смех. От самого сердца и во все горло. И шутки, которые понятны только двоим.

Сырым апрелем я возвращаюсь в родной город. Согреваюсь домашним пирогом с картошкой и мясом, стеганным цветным одеялом, простыми разговорами, от которых приятно ноет внутри. Такое важное слово – «дом». Из этих букв – двух согласных и одной гласной, мы, вырастая, строим свою жизнь.

Вечер, маленькая кухня со стертым линолеумом на полу. Я сижу на старом табурете, обхватив руками острые колени, ловлю глубокое безмолвие. Добавляю в домашний лимонад траву душицу и мед и думаю о том, что важное измеряю тишиной. Теперь. Юность требуют яркости – «Эй! Прибавьте звук!». Сейчас все иначе. Другие настройки.

Бабушка спит. Я краду у нее шлепанцы. Вымою грубым хозяйственным мылом и поставлю обратно. Утром она проснётся и наденет сухое и чистое. Быть может, и не заметит разницы, только если почувствует – глаза видят все хуже.

Так всегда делал дедушка – молча мыл бабушкины шлепанцы и чистил ее сапоги. Я подсмотрела у него. Так странно – юная я никогда бы не подумала, что они с бабушкой про любовь, до которой я однажды захочу дорасти. Не громко же, совсем не громко!

В моей комнате гирлянда горит-переливается жёлтым цветом. Бабушка просыпается, беспомощная и бессонная идёт на кухню, чтобы съесть ложечку меда. Я закрываю глаза и думаю о том, что самое важное так тихо и просто. Как мыть кому-то шлепанцы ночью, пока он, твой дорогой человек, спит.

Нам по двадцать. Май, склон грязной Оки. У меня в руках – связка праздничных шаров. Взрываются салюты, и кто-то по-дурацки шутит – война.

– Представляешь, погибнуть сейчас? Столько не сделано! Я еще не…, – задумчиво говорит высокая красавица Катька.

– А я любила, – отвечаю я и сжимаю Катькину руку. Твердую и сухую.

Это все было не со мной. От восемнадцати до двадцати проходит нет, не несколько лет, несколько вех. И та кудрявая дуреха – это не я, а кто-то другой с моим именем.

Теперь все иначе. Картинка из прошлого выцвела и превратилась в блеклую фотокарточку в старом альбоме. Но то, что когда-то сбылось между нами, и сейчас под сердцем. Смешные морщинки у глаз, пряная и тягучая нежность, на вкус – индийский молочный чай; разговоры, пропитанные заводским дымом… Это все ты, ты. Тогда мой неуклюжий подросток обернулся ранее неизведанным – женщина, поэтому я тебя не забуду.

Но, когда мы снова друг друга не выбрали, я не умерла. Меня не надо было собирать по частям и одевать в другие скучные метафоры о расставании – я так и не научилась их понимать. Я никогда не рифмовала любовь с односложными словами на мягкий знак. Лишь спотыкалась при встрече, рассказывала про твое запредельное благородство и плакала под нежные инструментальные «Аффинаж». Я не умерла.

Но это не значит, что я тебя не любила, понимаешь?

Ты никогда не играл роль недостающей детали или костыля, на который я опиралась. Я и без тебя – живая. Я не заполняла тобой пустоту, не лечилась прикосновениями, я сама себе и врач, и душа. Но в один момент ты выбрал не меня, а я – не тебя. Так бывает. Люди вырастают друг из друга, говорят святое «люблю» некогда посторонним и целуют ниже ключиц других.

И никому не должно быть от этого очень больно. Только если чуть-чуть. Потому что мне хорошо, когда ты счастлив, и тяжело, если тебе непросто. Не из-за того, что меня нет рядом, но потому, что я тебя любила. Ты – не все, что у меня было, одно из стеклышек калейдоскопа, осколок моего большого разноцветного счастья.

И меня тоже не надо. Не надо дико любить. Писать сложные стихи, умирать, если я закрою за собой дверь… Эта твоя боль – не наша л., любовь, я не могу сделать тебя счастливым.