— Вы знаете, да? — чуть слышно спросила Тэлли, не выдержав наэлектризованной тишины.
Профессор кивнул, избегая смотреть ей в глаза:
— Раисмихална рассказала.
— Кур-р-рва! — неслышно протянула Тэлли, почти не размыкая побелевших губ. — Кому ещё? — спросила уже громче.
— Никому. Только мне и доктору Стали, как старшим в Каланче.
— Вот ведь кур-р-рва!..
— Я очень разочарован, Тэлли! — Профессор наконец остановился и посмотрел ей в глаза. — Очень!
— Могли бы и не говорить, — непослушными губами ответила она, потупившись. — По вашему лицу и так понятно.
— Жаль, что понятно тебе стало только теперь. Подумай ты вчера, до того, как…
— Но вы же сами говорили, — с неожиданной дерзостью перебила его Тэлли, — что нужно во что бы то ни стало идти к своей цели и не позволять другим людям сбить тебя с пути!
Профессор открыл рот и на пару мгновений замер. Тэлли погасила ядовитый смешок: выглядел её обескураженный собеседник сейчас до крайности нелепо.
— Я говорил о настоящих целях, — с тихим шипением, словно закипающая вода, ответил Профессор. — О тех, ради достижения которых можно рискнуть, ради которых не жаль поступиться и собственными интересами, и чужими. Такие цели — глобальны, достигнув их, ты поменяешь многие жизни, и — если хочешь — изменишь мир! А любовные девчачьи капризы — чепуха, а не цели.
— Но достигнув своих целей, я изменю свою жизнь!
— И как тебе эти изменения? Ещё раз повторяю, — Профессор взял Тэлли за плечи, и его строгий взгляд вбуравился в её зрачки, — это капризы, а не цели! А капризы до добра не доводят. И мне очень жаль, что ты этого не понимаешь. Я считал, что ты умнее, Тэлли! Я думал, ты в состоянии отличить блажь от действительно большого дела. Я ошибся в тебе. — Профессор уронил руки и горестно склонил голову. — Мне очень жаль.
Он повернулся к Тэлли спиной и отошёл к окну, уставившись в клубящийся за стеклом туман, явно давая понять, что разговор окончен. Тэлли поджала губы и зло толкнула дверь.
В коридоре было пусто и душно. Она шла в лаборантскую, глубоко дыша, пытаясь успокоиться, но чувствовала, как нервно подрагивают пальцы, и эта мерзкая дрожь поднималась всё выше, расползалась по всему телу. В груди клокотала раскалённая злость.
— А ведь всё эта старая курва! — прошипела Тэлли, подходя к лестнице. — А ты меня не защитил! — Она ударила ладонью по перилам, и те едва слышно загудели. — Ничего не сделал, когда все они потешались надо мной вчера, когда эта карга рассказывала всё Профессору, когда он сейчас стыдил меня, будто имеет хоть какое-то представление о моих чувствах! — Тэлли ударила по перилам ещё раз. — Где ты был?! — Она вздохнула и, опустив голову, пошла вниз. — Я в тебе разочарована! Ты очень сильно меня подвёл…
— Чего ты там бубнишь? — проворчала Раисмихална, вывернув навстречу Тэлли.
Под мышкой она держала картонную коробку с какими-то бумагами, другой рукой цеплялась за перила и, прихрамывая, тяжело поднималась по ступеням. Остановившись перед Тэлли, почти на самом верху лестницы, выжидательно склонила голову набок: Тэлли тоже стояла у перил и не уступала ей дорогу. Раисмихална окинула её наигранно-осуждающим взглядом, вздохнула, собираясь её обойти, но, сделав шаг в сторону, остановилась и снисходительно протянула:
— Ла-адно тебе, чего пригорюнилась? Ну было — и было, что теперь? Назад не откатишь, а впредь умнее станешь и такой околесицы сглупа не натворишь — опыт есть.
Тэлли поджала задрожавшие губы, остекленело глядя на Раисмихалну сверху вниз.
— Да не реви ты, дурёха! Ничего непоправимого не случилось.
— Не случилось? — прошептала Тэлли, с трудом разлепив бледные губы.
— Ну, подумаешь, у мальчишек там пара синяков. На то они и мальчишки, — пожала плечами Раисмихална. — Главное — правда восстановлена. Остальное — заживёт.
— Да меня теперь по вашей милости все ненавидят! — сорвавшимся на фальцет голосом выкрикнула Тэлли. — Вы мне жизнь испортили и довольны!
— Ну, мать, это ты загну-ула! — взмахнула свободной рукой Раисмихална и поудобнее перехватила тяжёлую накренившуюся коробку. — Бывает, человека на повороте занесёт, и он в столб врежется. Негодует, расстраивается, столб этот несчастный костерит: машина помята, планы сорваны. А не этот бы столб, который так неласково его затормозил, так летел бы, как миленький, с обрыва, и свернул бы себе шею. Так вот, я как тот столб у тебя на пути. Потом ещё и спасибо скажешь, если не совсем дура.
Тэлли потемнела заплаканным лицом.
— Единственное, что я вам скажу, овца вы старая, — начала она полушёпотом, но закончила фразу уже криком: — Никогда больше не смейте вставать на моём пути! — и со всей силой и яростью толкнула Раисмихалну в грудь.
Сквозь подрагивающую перед глазами молочную пелену Тэлли видела, как рот Раисмихалны ме-е-едленно пополз уголками вниз, а подкрашенные коричневым карандашом брови — наоборот, вверх. Как неловко та взмахнула руками, словно подстреленная кряква в попытке подняться на крыло. Как взлетела и перевернулась в воздухе коробка с бумагами и как они высыпа́лись из неё с тихим гладким шелестом. И как мягко, словно речные рыбки, ныряли вниз, задевая плечи и волосы Тэлли, как опускались на бетонную лестницу и засыпа́ли, засыпа́ли у нижней её ступеньки что-то коричневое и трикотажное, распростёртое в неуклюжей, изломанной позе.
— Опупеть кудряха отмочила! — эхом раздалось пролётом ниже, и вобравшая в себя весь оставшийся мир тишина лопнула, как мыльный пузырь.
На площадку, где лежала Раисмихална, поднялась Гейт. Упершись локтем в колено, она согнулась над телом, пощупала пульс на шее под всегда до блеска гладким каштановым каре, цокнула языком, выпрямляясь.
— Ты замочила бабку, кудряха! — сказала, поглядев на Тэлли. — Тоже мне — Раскольников, — мрачно хмыкнула себе под нос.
— Вы врёте! — спустя вечность каким-то потусторонним голосом ответила Тэлли. — Я не могла никого убить.
— Она не дышит, — пожала плечами Гейт. — Свернула шею.
Она ещё раз окинула взглядом лежащее перед ней тело Раисмихалны, машинально поправила её съехавшие набекрень, треснувшие очки на цепочке.
— Надо позвать кого-то. — Гейт сунула руки в карманы кожанки. — Сталь тут верховодит — так её, наверное, да?
— Не говори никому! — прошептала белая, словно штукатурка, Тэлли, отчаянно мотая головой. — Не говори, уйдём отсюда, пока никто нас не застал! Я найду, как тебе отплатить.
— Отплатить, если не скажу или если сдам тебя? — хохотнула Гейт. — Не, Тили-Вили, я своими глазами видела — ты спецом её вниз хрендакнула, причём повод у тебя — смех один (ага, хвостик вашего разговора я тоже снизу услыхала). И мне самой будет спокойней, если шибанутая истеричка посидит под замком (или как тут у вас принято?) а не станет и дальше разгуливать по одним со мной лестницам. Лифтов-то тут нет, чо! А там я головушку твою буйную допрошью, как надо, и дальше гулять пойдёшь — миленькая, беленькая, как овечка!
Тэлли на миг замерла, даже дрожать перестала. Медленно, словно механическая кукла, хлопнула пушистыми ресницами, зловеще глядя на Гейт.
— А ведь это ты начала! — с тихой угрозой сказала она. — Ты заварила всю эту кашу, научила меня, что делать, чтобы Корнет ревновал! Тебе и отвечать.
— Чего-о-о? Я ж не знала, что ты такая маньячина и устроишь вместо интрижки кровавое месиво!
— Это твоя вина, курва! — выкрикнула Тэлли и бросилась на Гейт.
Та без труда перехватила её на площадке; несильно треснув затылком, прижала к стене, одной рукой удерживая за горло. Тэлли попыталась вцепиться Гейт в волосы, и та сжала пальцы посильнее, больно пнув её своим тяжёлым ботинком по ногам.
— Значит так, кудряха, — сурово сказала Гейт, дохнув в лицо Тэлли клубнично-жвачным облаком с нотками сигаретного дыма, — шутки в сторону, бабки поровну. Я тоже не божья коровка, но насрать в мои штаны у тебя не получится. Кто старуху кокнул, тому и отвечать. Тюрьмы у вас тут нет, так что не парься — мы просто удалим из твоей башки всю эту дичь и заменим на… Что там девочкам в твоём возрасте положено? Розовые пони? Вот на них и заменим. Будешь по вечерам браслетики вместо интриг плести и мечтать о ручном единороге. Клёво? Клёво! Так что я сейчас разожму пальцы и поведу тебя к вашим главнюкам — с повинной башкой, ясно тебе? А дрыгнешься — смотри, я баба крепкая, а вот твои лодыжки, как у комара, — подвернёшь нечаянно и полетишь кубарем до цоколя — не отскребут… Ясно тебе?
