Чертовски свежий, чуть леденящий спросонья каждого воздух до самого потолка наполнял комнату. Часы на стене показывали полдень – глаза открыты и направлены в потолок.

Он любил так просыпаться. В таком пробуждении ощущалась связь с историей да и тем более связь с предстоящими приключениями. За дверью поскрипывал пол – видать, бабушка тоже пробудилась ото сна и начала орудовать на кухне. Вставать не хотелось.

Какое же это необыкновенное место – дача!

Он лежал, укутавшись в белое ватное одеяло с каким-то серым от стирок и времени клеймом – очередной какой-то ГОСТ и «сделано в СССР», и, конечно, цена в 3 копейки. Поразительно свежо соображалось.

Он высунул уже и нос, и плечи из-под одеяла, давая почувствовать своему измятому за ночь телу ледяную свободу. Казалось, он вот-вот выдаст какой-то «брррр», поёжится и спешно начнёт натягивать на себя свою остывшую одежду, но нет, он был не из таких, не из людей слабых духом, он был тот, что всегда непременно идёт напрямик – резко, умело и неряшливо сбросив с себя согретое ночным сном одеяло, он опустил свои чуть худощавые ступни на бордовый цвет линолеума, смачно, словно бы проверяя наличие всех своих органов и конечностей, потянулся и неспешно, ни капельки не дрожа, стал надевать свою свежую от утреннего холодка тельняшку, а затем и шорты. На голове творилось черти что, зато в голове все было готово к новым свершениям.

За стеной начали утренний бой часы – он с некоторым легким восторгом подсчитал десять ударов и, подняв глаза на деревянный ящичек с циферблатом над своей кроватью, подумал: «Весь дом наполнен временем, а у меня вечный полдень – я уже навсегда опоздал на занятия, зато никогда в жизни не просплю обед. Выходит, я буду всё время сыт да ещё и свободен от протирания своих штанов где-нибудь в каком-нибудь классе. Хорошая сделка!»

Вообще, учиться ему нравилось – порой он даже воспринимал явление «учёба», как некоторый спорт или даже испытание, подброшенное судьбой, но от этого менее привлекательной, она, разумеется, не становилась. Он не был зубрилой, просто информация сама забиралась в подкорки его памяти и периодически всплывала в его голове.

Больше всего на свете, казалось, они любили петь под гитару, а иногда и вовсе не петь, а орать.

Тот, что неизменно был в тельняшке, уверенно и насуплено мял гриф гитары и перебирал своими короткими пальцами струны. Он не был запевалой, он с легкостью соглашался на любую песню, даже ту, что уже пелась по миллионному разу, но при этом он четко ощущал свою власть над тем, кто постоянно требует «нашу», поэтому он ценил время, ценил сами песни и никуда не торопился. Он был волен и свободен бренчать то, что ему взбредёт в голову, а более того, он мог себе позволить делать это так, как ему заблагорассудиться. Захочет и начнёт дергать за струны с такой дикой лихвой, что даже сам не успеет выговорить и половины слов песни, захочет и сделает паузу чуть длиннее, чем ожидает его товарищ – товарищ начнёт петь раньше звучания гитары, и сам музыкант-виртуоз снисходительно еле заметно бросит на него взгляд и, будто бы не замечая торопливости своего коллеги, продолжит исполнение композиции.

Они сидели в саду на деревянной скамеечке в объятьях какого-то очередного маминого куста и мурлыкали что-то душевное совершенно не под нос себе. Это мурлыканье накрывало всю округу да ещё и с такой молодецкой лихостью, что даже соседская собака, что не имеет ни малейшего понятия о том, что можно не орать день и ночь, в конце концов сдаётся и уступает просторы беззвучности воздуха этим двоим.

Поют разное. Репертуар способен удовлетворить каждого из соседей. Вот по второму кругу поётся романсообразное «Чёрное и белое», а вот залихватски выкрикиваются самые неожиданные слова «Яблочка» да ещё и так дерзко, что создаётся впечатление, что сейчас эта двоица помчится к пушкам крейсера Авроры и совершит очередной переворот. Вот мальчишки немного притихли и запевают Высоцкого, а вот «Песня о звёздах»… душевно, ничего тут больше и не скажешь.

Воистину трудно представить, чтобы где-то под Питером летнее солнце парило так беспощадно, что хотелось, быть может, даже поскорее умереть. Петербуржцы – народ славный, однако их собственное болото с дождями и ветрами они приемлют куда с большей охотой, нежели яркое солнце, выжигающее до белизны поля.

Лето в тот год стояло такое, что хотелось просто распластаться где-нибудь в укромном уголке и более никогда не появляться на просторах этого белого света.

Полосатый и носатый сидели на балконе дома, выстроенного в 1956 году, свесив ноги куда-то в сад. Тот, у которого нос вечно топал впереди него, жмурился от прямо стукающихся солнечных лучей и тихонько мурлыкал что-то, возможно даже, революционное себе под горообразный нос, второй, то бишь полосатый, глядел на белый испепеляющий круг, закрыв один глаз.

День обещал быть долгим. Чем бы заняться в эти чрезвычайно изжаривающие сутки?

Голова варила, но вскипала, и потому придумать хоть какое-то занятие было просто невозможно. Единственное, что хоть как-то могло обеспечить досуг, было, у белобрысого в тельняшке – жажда натворить чего-нибудь этакого, а у худощавого с носом – моральное разложение от безделья. Много чего они уже перебрали в голове: и катание на велосипедах, и грабёж ничейных огородов, и топка самовара, и готовка «Графских развалин» да мало ли ещё что! Однако же, казалось, что ничто не могло исправить эту скукотищу, что приволокло в эти края испепеляющее солнце.

Даже есть не хотелось – масштаб трагедии был велик.

– Ещё пять минут и на моих щеках можно будет жарить яичницу, – пробормотал белобрысый и начал лениво поднимать себя с железа балкона.

Второй тоже уже начинал выявлять у себя некоторое расстройство рассудка, и потому, зацепившись за перила, резво вскочил на ноги.

– Пойдём что ли к реке? – с некоторой надеждой на что-нибудь интересное шепнул светловолосый.

И они пошли.

Лес был светел до чертиков, казалось, словно бы мелкий изумруд покрывал тропинки, хотя на самом-то деле это всего лишь кроны елей, играясь с ветром, теряли мелкие иголочки. Белобрысый и босоногий шагал, широко бросая ноги в стороны, переодически наступал на громадные объедки шишек и чуть морщился от этих неожиданностей. Худощавый маршировал бодренько впереди, вырисовывая своим путём что-то совершенно зигзагообразное, ибо его широкие ноги, встречая на своём пути эти самые шишки, умирали от боли.

Вот перед мальчишками забурлила река. Она пряталась внизу, песчаные берега скатывались прямо к тёмной воде.

Переглянувшись, эти двое сдёргивая с себя все, что могло помешать заплыву, бросились вниз. Белобрысый с размаху плюхнулся в воду прямо с головой и вынырнул у камышей, что скрывали противоположный берег. Худощавый же, сбежав к самой воде, остановился и, ощупав своей широкой ступней эту самую воду, зашёл по щиколотку.

Его товарищу это ощупывание показалось непростительной роскошью – он занырнул и, выскочив из воды, схватился за своего подмерзающего друга. Ещё немного и худощавый бы непременно свалился в обжигающую холодом реку с головой, но он слишком крепко стоял на ногах, чтобы вот так просто рухнуть в эту водяную темень.

Бывший полосатый не собирался сдаваться – это было не в его характере – он чуть отплыл и со всей дури шлёпнул руками по воде – брызги полетели во все стороны, достав и того, кто предпочитал заходить в воду не спеша. Водная битва началась!

Один и второй резво и не без удовольствия брызгались охапками воды. Визги и крики разносились по всей округе – хохот надрывал замёрзшие животы.