Глава I

Я был еще ребенком, когда меня забрали из отцовского дома, чтобы начать обучение в школе доктора Лоренцо Марии Ллераса, основанной в Боготе за несколько лет до этого и известной в то время по всей республике.

В ночь перед моим путешествием, после вечерни, одна из моих сестер вошла в мою комнату и, не сказав мне ни слова ласки, так как голос ее был наполнен рыданиями, обрезала несколько волос с моей головы: когда она вышла, несколько ее слез скатились по моей шее.

Я заснул в слезах, испытывая как бы смутное предчувствие многих горестей, которые мне предстояло испытать впоследствии. Эти волосы, вырванные из головы ребенка, это предостережение любви от смерти перед лицом такой большой жизни заставляли мою душу блуждать во сне по всем тем местам, где я, сам того не понимая, провел самые счастливые часы своего существования.

На следующее утро отец отцепил руки матери от моей головы, мокрой от слез. Сестры вытирали их поцелуями, прощаясь со мной. Мария покорно дождалась своей очереди и, заикаясь, прижалась своей румяной щекой к моей, холодея от первого ощущения боли.

Через несколько минут я последовал за отцом, который прятал свое лицо от моего взгляда. Шаги наших лошадей по галечной дорожке заглушали мои последние рыдания. Рокот сабалетов, чьи луга лежали справа от нас, уменьшался с каждой минутой. Мы уже огибали один из холмов вдоль тропинки, на которой из дома виднелись желанные путники; я бросил взгляд в его сторону, ища кого-нибудь из многочисленных близких: Мария была под виноградными лозами, украшавшими окна комнаты моей матери.

Глава II

Шесть лет спустя последние дни роскошного августа встретили меня по возвращении в родную долину. Мое сердце было переполнено патриотической любовью. Был уже последний день пути, и я наслаждался самым душистым утром лета. Небо имело бледно-голубой оттенок: на востоке, над возвышающимися гребнями гор, еще наполовину оплаканных, проплывало несколько золотистых облаков, похожих на марлю тюрбана танцовщицы, развевающуюся от любовного дыхания. На юге плыли туманы, окутавшие ночью далекие горы. Я пересек равнины с зелеными лугами, политыми ручьями, проход через которые преграждали красивые коровы, покидавшие свои пастбища, чтобы забрести в лагуны или на тропинки, усыпанные цветущими соснами и лиственными фиговыми деревьями. Мой взгляд жадно приковывался к тем местам, которые были наполовину скрыты от путника пологом древних рощ, к тем фермам, где я оставил добродетельных и приветливых людей. В такие минуты мое сердце не тронули бы арии фортепиано У***: духи, которые я вдыхал, были так приятны по сравнению с ее роскошными платьями; песня этих безымянных птиц имела гармонии, столь милые моему сердцу!

Я потерял дар речи перед такой красотой, воспоминание о которой, как мне казалось, я сохранил в своей памяти, потому что некоторые мои строфы, которыми восхищались мои сокурсники, имели бледные оттенки этой красоты. Когда в бальном зале, залитом светом, полном сладострастных мелодий, тысячи смешанных ароматов, шепота стольких соблазнительных женских одежд, мы встречаем ту, о которой мечтали в восемнадцать лет, и ее беглый взгляд обжигает нам лоб, и ее голос на мгновение делает для нас немыми все остальные голоса, а ее цветы оставляют после себя неведомые ароматы, тогда мы впадаем в небесную прострацию: наш голос бессилен, наши уши больше не слышат ее, наши глаза больше не могут следовать за ней. Но когда спустя несколько часов, освежив наш разум, она возвращается в нашу память, наши уста шепчут ее хвалу в песне, и именно эта женщина, именно ее акцент, именно ее взгляд, именно ее легкий шаг по коврам имитирует ту песню, которую вульгарный человек сочтет идеальной. Так небо, горизонты, пампасы и вершины Кауки заставляют замолчать тех, кто их созерцает. Великие красоты творения нельзя видеть и воспевать одновременно: они должны вернуться в душу, побледневшую от неверной памяти.

Не успело солнце сесть, как я уже увидел белеющий на склоне горы дом моих родителей. Приближаясь к нему, я с тревогой считал гроздья ив и апельсиновых деревьев, сквозь которые я видел огни, разбегавшиеся вскоре по комнатам крест-накрест.

Наконец-то я вдохнул этот никогда не забываемый запах образовавшегося фруктового сада. Ботинки моей лошади сверкали на булыжниках двора. Я услышал неопределенный крик, это был голос моей матери: когда она обняла меня и прижала к себе, на мои глаза легла тень: высшее наслаждение, которое тронуло девственную природу.

Когда я попытался узнать в увиденных женщинах сестер, которых я оставил в детстве, рядом со мной стояла Мэри, и ее широко раскрытые глаза были прикрыты длинными ресницами. Ее лицо покрылось необыкновенным румянцем, когда моя рука соскочила с ее плеч и коснулась ее талии; глаза ее были еще влажными, когда она улыбнулась моему первому ласковому выражению, как у ребенка, чей крик заглушил материнскую ласку.

Глава III

В восемь часов мы отправились в столовую, живописно расположенную на восточной стороне дома. Из нее были видны голые хребты гор на фоне звездного неба. Ауры пустыни проходили через сад, собирая ароматы, чтобы потом порезвиться с кустами роз вокруг нас. Изменчивый ветер на мгновение позволил нам услышать журчание реки. Природа, казалось, демонстрировала всю красоту своих ночей, как бы приветствуя дружелюбного гостя.

Отец сидел во главе стола, посадив меня справа от себя; мать, как обычно, слева; сестры и дети сидели неясно, а Мария – напротив меня.

Отец, поседевший за время моего отсутствия, смотрел на меня с удовлетворением и улыбался той озорной и милой улыбкой, которую я не видел ни на каких других губах. Мама говорила мало, потому что в такие минуты она была счастливее всех, кто ее окружал. Сестры настойчиво просили меня попробовать закуски и кремы, и она краснела, если я обращалась к ней с ласковым словом или изучающим взглядом. Мария упорно прятала от меня свои глаза, но я мог любоваться в них блеском и красотой глаз женщин ее расы в двух-трех случаях, когда, несмотря на себя, они прямо встречались с моими; ее красные губы, влажные и грациозно императивные, лишь на мгновение показывали мне завуалированную примитивность ее красивых зубов. Она, как и мои сестры, носила свои обильные темно-каштановые волосы, заплетенные в две косы, одна из которых была увенчана красной гвоздикой. На ней было платье из легкого муслина, почти голубое, из которого виднелась только часть лифа и юбки, так как шарф из тонкого лилового хлопка скрывал ее грудь до основания тускло-белого горла. Когда ее косы были заведены за спину, откуда они скатывались, когда она наклонялась, чтобы подать блюдо, я любовался нижней частью ее восхитительно вывернутых рук, а ее руки были наманикюрены, как у королевы.

Когда ужин закончился, рабы подняли скатерти, один из них прочитал молитву "Отче наш", а их хозяева завершили молитву.

После этого разговор стал конфиденциальным между мной и моими родителями.

Мария взяла на руки ребенка, спавшего у нее на коленях, и мои сестры последовали за ней в покои: они очень любили ее и соперничали за ее милую привязанность.

Оказавшись в гостиной, отец, уходя, поцеловал дочерей в лоб. Мать хотела, чтобы я осмотрел комнату, которая была отведена для меня. Сестры и Мария, теперь уже менее стеснительные, хотели посмотреть, какой эффект произведет на меня тщательность ее оформления. Комната находилась в конце коридора, в передней части дома; единственное окно в ней было высотой с удобный стол, и в этот момент через него, с открытыми створками и решетками, проникали цветущие ветви розовых кустов, украшая стол, на котором в красивой вазе из голубого фарфора деловито стояли ландыши и лилии, гвоздики и лиловые речные колокольчики. Занавески на кровати были из белой марли, подвязанные к колоннам широкими лентами цвета роз, а у изголовья, у материнского убранства, стояла маленькая Долороза, которая в детстве служила мне алтарем. Карты, удобные кресла и красивый туалетный набор завершали убранство.