Море рокотало.

Исполинские, сумрачно-зеленые, с белыми гребнями волны с грохотом набегали на берег и разбивались, разбрасывая на песке непрочные кружева пены. Вода клокотала, вихрилась, устремляясь к дюнам, иногда даже лизала их подножье. Когда волна отступала, в мокром песке отражалось серое небо и черные тучи, нависшие над мрачным горизонтом. Тучи были разорванные, как будто в них попал снаряд. Ветер дул с моря, он пригибал к земле осоку и ивняк, нес песчинки и брызги ледяной воды. Шторм длился уже неделю, и море разошлось вовсю. Казалось, оно взбесилось и ищет, на ком бы сорвать злобу.

Взобравшись на дюну, Доминикас едва не упал — с такой силой его толкнул ветер. Полы дождевика задрались и залопотали наподобие флага, берет едва не слетел с головы. Ветер зажимал рот и сыпал в глаза песок. Зато бушующее море было просто великолепно. Доминикас оцепенел при виде этой красоты. Он давно хотел увидеть море таким.

Пляж был пустынен, лишь какой-то смельчак продвигался вдоль дюн, придерживая рукой шляпу и прыгая через лужи. Может быть, он тоже был художником. Но никто, кроме Доминикаса, сегодня не собирался писать море. Все его коллеги сидят дома, убоявшись ветра. Наверное, забивают козла или спорят об искусстве.

Осеннее море! Сердце Доминикаса забилось сильнее. С этюдником в руке он медленно двигался против ветра, подыскивая взглядом какой-нибудь заслон от него — писать на открытом месте было невозможно. Ветер мгновенно опрокинет мольберт, разбросает тюбики с красками, свалит с ног. Сегодня с ним шутки плохи.

Он решил спрятаться за кабиной для переодевания. Высунув голову из-за угла, можно было смотреть на прибой и работать, хотя иногда ветер залетал и сюда. Доминикас расставил мольберт и выдавил на палитру краски.

Времени у него было немного — приближался осенний вечер, а в такой ненастный день смеркалось быстрее обычного. Но как передать на картоне хоть часть этого сурового величия, как закончить этюд до сумерек? Доминикас обычно работал не спеша, но сегодня пришлось изменить своим привычкам. И он принялся за дело с исступлением, он шлепал краску к краске, забывая даже взглянуть на море. Доминикас сражался с чем-то невидимым, что старалось сковать движения его рук и не дать ему завершить этюд. Так бывало каждый раз в начале работы, а потом победа в этой схватке склонялась в его сторону. Последний раз взмахнув кистью, Доминикас понял, что он устал и продрог. Ноги закоченели, туфли были полны морской воды. За работой он даже не заметил, что волны докатываются до кабины, заливая его ноги.

Чепуха! Этюд-то закончен. А это главное. Над горизонтом на краткий миг полыхнуло ослепительно алое солнце и тут же кануло в черное море. Доминикас взглянул на этюд. Внезапный порыв ветра вырвал из мольберта картон и, покружив в воздухе, прибил к склону дюны. Доминикас ахнул. К счастью, картон упал краской вверх, и Доминикас, подбежав к нему, крепко схватил его за краешек. Ну и ветрище! Доминикас окоченел: ветер насквозь пронизывал его старенький дождевик.

Он сложил краски и палитру в этюдник и направился домой, стиснув в руке набросок, который ветер то и дело пытался присвоить.

Впереди шумел темный, задерганный штормами сосновый бор.

В вестибюле дома творчества он столкнулся с Аймой.

— Где же вы пропадали? — воскликнула рыжая эстонка. — Неужто на пляже?

— Да, — улыбаясь, ответил Доминикас. — Я писал море.

— Боже ты мой! — Айма удивленно развела руками. — В такую погоду! Что вы думаете! Так и простудиться недолго!

— Не возьмет нелегкая, — пошутил Доминикас. — Зато этюд принес.

— Раз так, позвольте мне на него взглянуть. Можно к вам?

Доминикас кивнул. Они вошли в его комнату, и он поставил этюд на подоконник. Айма щелкнула выключателем.

— Искусственный свет мешает, — сказал Доминикас. — Жаль, так рано стемнело.

— Ничего, ничего! — успокоила его Айма. — Этюд — просто прелесть! Поздравляю.

Она стояла посреди комнаты, рассматривая набросок.

— Какой изумительный зеленый колорит!

— Не перехваливайте, — буркнул Доминикас; в глубине души он был доволен, что этюд ей понравился. Айма славилась хорошим вкусом, и Доминикас охотно выслушивал ее мнение.

— Ей-богу, я восхищена, — сказала она восторженно. — Это просто удача!

— Значит, стоило промочить ноги.

Теперь она взглянула на его туфли.

— О, господи, да вы же промокли! Сейчас же переобуйтесь! Что же вы стоите? Смените обувь и приходите в читальню. Поговорим о сюрреалистах. Вы все еще держитесь своего мнения?

— Да, держусь, — ответил Доминикас и опустился на стул. Он вдруг почувствовал, что устал.

После ужина они сидели в читальне и говорили об искусстве. Айма курила сигарету за сигаретой и пылко спорила. От жаркого спора она раскраснелась, ее глаза блестели, и Доминикас подумал, что хорошо бы написать ее портрет: голубые глаза, блестящие волосы цвета охры, салатная кофточка и сигарета в тонких чуть порыжевших от никотина пальцах. За соседним столиком казах и молдаванин сосредоточенно играли в шахматы. Молдаванин был пьян и проигрывал третью партию подряд.

— Я все-таки не понимаю, чем вам не угодили сюрреалисты, — сказала Айма, закуривая новую сигарету. Она снова переходила в контратаку. — Скажем, Сальвадор Дали…

— Шах! — громко сказал казах за соседним столиком. И торжественно добавил: — Мат!

Доминикас встал с кресла. Его пробирала дрожь.

— Простите, Айма, но я пойду к себе. Плохо себя чувствую. О Сальвадоре Дали доспорим в другой раз.

— Выпейте аспирину, — сказала Айма. — Смотрите, не забудьте!

— Хорошо. Слушаюсь.

Доминикас кивнул и вышел из читальни, оставив Айму в клубах сигаретного дыма. Его все сильней лихорадило. Даже натянув толстый свитер и надев халат, он не смог согреться. Неужели он разболеется? Эта мысль тяготила Доминикаса. Он лег, набросив поверх одеяла пальто, но и в кровати его не переставала бить дрожь. За темным окном гудели на ветру деревья парка; по стеклу изредка барабанили дождевые капли. Ветер приносил глухой рокот прибоя, не смолкавший всю ночь. Шторм не стихал. Доминикас ворочался с боку на бок, ему не спалось. А когда он засыпал, его одолевали тяжелые сны: то он тонул в ледяном море, то кто-то гнался за ним по темному парку, чтобы отнять и разорвать этюд.

Утром он понял, что расхворался не на шутку и мысленно выругался. Сегодня он снова собирался писать море. И вот время упущено. Доминикас был зол на себя.

Завтракать он не пошел. Интересно, хватится его Айма в столовой? Почему он хочет, чтобы Айма его хватилась? Неужели это что-нибудь значит? Доминикасу просто хотелось увидеть ее, и он очень обрадовался стуку в дверь. Айма! Да, это была она. Доминикас улыбнулся бесцветной улыбкой.

— Я так и поняла, что вы прихворнули, — сказала Айма.

— Пустяки. Пройдет. Простудился немножко.

— А аспирин пили? — спросила Айма.

— Конечно, — солгал Доминикас. Он не любил и избегал лекарств.

— Теперь вы будете меня слушаться, — сказала Айма. Кажется, она радовалась случаю поухаживать за Доминикасом. — Выше нос! Я вас мигом вылечу.

Доминикас посмотрел на нее, и ему показалось, что ее глаза сегодня сверкают еще больше, чем всегда. Айма не была красавицей, — правда, волосы у нее были великолепные! — но Доминикасу как-то приятно бывало смотреть на нее, говорить с ней, гулять по парку, в котором ветер срывал с веток последние сухие живописные листья. А за соснами и белыми дюнами все время рокочет бурное море. С Аймой он не знал одиночества. И она не была одинока.

Айма принесла ему завтрак и пообещала сварить какой-то особенный грог. Этот грог мигом поставит на ноги Доминикаса. Она бегала по городку в поисках приправ и напитков, нужных для грога. Грог и впрямь получился прекрасный. Он пахнул коньяком, красным портвейном, апельсиновой коркой, лимоном, гвоздикой, какими-то неизвестными снадобьями. Доминикаса прошиб пот; согревшись, он крепко заснул и проспал до вечера.