Все, что мы скажем, будет
Использовано против нас же в суде,
Равно, что, пытаясь изречь,
Мы заведомо обречены;
И пусть отсеченная голова
Может ввергнуть в страх миллионы людей,
Мудрей не чеканить свой профиль
На монетах поверженной в хаос страны.
Но в ржавую проголодь осени,
Когда по веткам горланят костлявые птицы
И крысы, как с тонущих бортов,
Скользят по канавам растасканных в ночь мостовых,
Приходит черед победителей
Грядущего Аустерлица,
И в упряжи белые кони
Сменяют коней гнедых.
И, как знать, очертелых коней
Меняют ли на переправе
Иль, завидев едва,
Режут шпорами едко, до одури сальных желез;
И все заведомо предрешено,
Только всякий стремглав и вправе
Влезть в оглобли телеги
С разболтанной осью колес.
От замятых стогов пахнет скошенной вечностью,
Холит гребнем копыт луговое ретивый стригун.
Незабвенная длань. Первородство. Отечество.
В изголовье уздечку хранит опочивший драгун.
Бережет чутким чревом биенье, вовеки и присно
Присягнувшее верой солдатского неба сукно.
Кропотливый родник. Благодать. Материнство.
Молока перьевых распустившихся косм волокно.
Славен воинский праведный пыл. Вечной памяти бездна
Выступает из бранных полей и разносится днесь.
Безграничная доблесть. Достоинство. Верность.
Двуединый клинок, заключенный в могучий эфес.
Восходящего солнца зенит
Осветил безутешное ложе.
Но под сенью тогда отчего же
Царскосельское сердце щемит?
Это ангел Саровских сюит,
Испивая болотные травы,
Над белесой лампадой купавы
Кровью мальчика мироточит.
Как подранок, янтарный софит
Преломился подкрылком к подножью,
Средь мирских червоточных ничтожеств
Помаваньем на древках рипид.
В окружении чопорных свит,
Нервно правя последние главы,
Православное темя Державы
Кровью мальчика мироточит.
Впился заревом медным москит
В горизонта пунцовые вожжи,
Отстегав вдоль расхристанной кожи
Полумира заброшенный скит.
Потускнел геральдический щит
Верноподданной рыцарской славы
И корона орлицы двуглавой
Кровью мальчика мироточит.
По земле этой горе, голод.
На санях тянут тело в дом.
Старый колокол бьет, как молот,
По жестянке души языком.
Свет луны в амбразуре неба,
Как маяк обреченным жить, —
На пайке из сухого хлеба
Прозапас сухари сушить.
И такая тяжелая горечь,
Будто баба, крестясь второпях,
Над дитем умирающим вторит,
Что в гробу, как у Бога в яслях.
Я болею. Я болен душою.
Я во времени вижу пятно,
Где калека одною рукою
Ткет страны не моей полотно.
Зима суровая. Метель. Россия.
Я – русский! И судьба моя такожды.
Ну-кось, пятастые жирные свиньи,
Выкусьте кукиш за норов мой набожный!
Чай не едино ль: тоска да сука?
Кто вам сказал, что Сибирь невольная?
Будь то, хоть трижды рожден не в муках,
В тыщу невольней Первопрестольная!
Яблоку негде упасть. Удавишься!
Только б не кануть в бездонной пропасти.
Смертной тайги малахит, ты нравишься
Мне, забулдыге безвестной волости!
Аль Емельян, аль Григорий в голосе?
Что-то звучит да поет заливисто!
Русь окликает кочевный промысел,
Предотворяя вопросу чибиса:
«Чьи вы?» – И сами едва-то ведаем!
Разве что помним по блеклым карточкам
Тех, кто зывался отцами-дедами
И разбрелся́ по больничным тапочкам.
В шарк да в приширк, да в едрить твою за ногу
Вымело, выскребло все из памяти!
Только клюка за дверьми по-старому,
Только подог под скамьей, как с паперти.
Только костыль под душой бездельником, —
Сивой кобылы бред безысходненский.
Скольких поганой рукой, как веником,
Выбьешь еще из нещадной горницы?
Ухнуть! Да нет богатырской силушки!
Ветер полыщет лихие головы
Диких коней, вдоль по голой нивушке
Режущих воздух, как огнь олово.
Гойда, бедовые! В пот из потника!
Правда, что бойкий вас кто-то выдумал!
Из поножовных рябых разбойников,
Как в преисподнюю двери выломал.
Что за земля! Все святые пустыни!
Горклая кровь вперемежку с брагою.
Зорю цедит от вечери к утрене
Пьяный кабатчик с ведерной флягою.
Рделый калач повалился за гору,
Будто б по свету подался и´з печи, —
Расщеголять коренной отвагою
По несусветным просторам идучи.
Тетка-метель, затяни последнюю,
Чтоб застелило все чисто-набело!
Жизнь начинаю тысячелетнюю!
В сажень излом. В полверсты ухабина.
