— Чурики сгорели… Значит, чур отменяется. Догоняй!

Сын понесся дальше. А ко мне вернулось забытое; совсем рядом я почувствовал теплые, нагретые солнцем, растрескавшиеся бревна с клочками колючей пакли в пазах, увидел себя, как прячусь за углом деревянного дома, услышал приговорку: «Пора не пора, иду со двора».

А чурики сгорели… Может быть, не только в играх, но и в самой жизни наступает такое время, о котором можно сказать: чурики сгорели, на небо улетели? Чурики сгорели, а с ними детские годы, когда для того, чтобы выйти из игры, достаточно было одного слова. Но перед тем как пойти в кино, Вовка сидел над уроками. И он не мог сказать: чур, не я буду решать задачу, какой из пешеходов передвигается быстрее. Школа — это уже обязанность; очевидно, вольница была прежде, пока Вовку не отправили в первый класс. Прежде? Надо было вставать затемно и холодным зимним утром отправляться в детский сад. Я должен был отводить сына, и вставать мне ужасно не хотелось. А Вовке? Наверное, так же, как и мне, но он не мог отказаться: чур, не я пойду. А еще раньше? Тоже хватало забот. Легко ли было справиться с «р-р-р», произносить его так р-р-раскатисто, будто палкой по забору провел; некоторые всю жизнь стараются, но у них так и не выходит…

Все подводило меня к выводу, что в жизни вообще нет такого времени, когда ты можешь сказать: чур, не я, чур, я маленький.

А вообще чего мне дались эти чурики! Есть у людей такая манера — привяжутся к одному слову и рассуждают вокруг него и поворачивают его то туда, то сюда. Присказка как присказка, для детских игр придумана, к ним только и подходит. Если игры — значит, детские. Так ли? Кто больше любит играть: взрослые или дети? Смешной вопрос, скажете? Но я-то сейчас гонялся за Вовкой. Вот он кричит издалека, да еще дразнится: «Сначала отводи — потом уходи».

«Аты-баты, шли солдаты, аты-баты, на базар…» Играют взрослые и дети… «Шла машина темным лесом за каким-то интересом, инти-инти-интерес, выходи на букву „с“». И те и другие обижаются, когда их не принимают в игру, и те и другие не любят проигрывать. Всё одинаково? Не совсем. Расспросите педагогов, и все получится шиворот-навыворот. Педагоги давно подметили, что дети играют не так уж и охотно. Они, конечно, играют, когда нечем больше заняться. Помните? «Дело было вечером, делать было нечего…» Взрослые, те заняты деятельностью, причем какая бы она ни была, все равно принято называть серьезной. А мальчишки чаще всего составляют стулья и воображают, будто это поезд; вытянув указательный палец и подняв кверху большой, делают вид, что стреляют из пистолета; прыгают на палке и фантазируют, что скачут на лошади… Если бы Вовка мог выбирать между живым щенком и плюшевой собачкой, он бы и раздумывать не стал.

Значит? Значит, в каждом мальчишке живет взрослый. А в каждом взрослом? Естественно, мальчишка. Разобраться во всем этом мне показалось интересным.

Я ХОЧУ. А ВОВКА НЕ ХОЧЕТ

Вовка ужасно любопытен. Всюду сует свой нос и очень любит поговорить. Ушки у него всегда на макушке. Стоит мне взять трубку телефона, он тут как тут:

— Папа, кто тебе звонит?

Было время, мне часто звонили из издательства «Молодая гвардия». Вовка всякий раз спрашивал, и я всякий раз отвечал:

— Из «Молодой гвардии».

Как-то сын остался дома один и сам управлялся с телефоном.

Я вернулся, он сказал:

— Тебе звонили.

— Ты спросил, кто?

— Спросил!.. Тебе звонили оттуда, где был Олег Кошевой…

Вовке десятый год. Он мальчишка. Сероглазый, розовощекий, упрямый и немыслимо грязный, когда возвращается домой. Если он не носится как угорелый, значит, хворает. Но едва спадет температура, прыгает по кровати, норовит лечь ногами на подушку, а еще завалится в щель между стеной и кроватью и вопит. Войдешь в комнату — замрет, лежит не дышит. Он и задохнуться так может, если не спросишь, притворяясь испуганным:

— Куда же делся Вовка? Уж не на улицу ли сбежал?

Те, кто приходят к нам домой первый раз, говорят обычно: «Милый мальчик». Новых знакомых Вовка стесняется. Те, кто не впервой, да еще вздумают повозиться с ним, уже ничего не говорят. Я тоже ничего не говорю, потому что лучше всех знаю, каков этот мальчик. Меня-то его улыбочки не собьют с толку, я на себе испытал, сколько неожиданностей таят они для окружающих. Чуть зазевался, тут Вовка тебя и надул.

У сына стали пропадать тетради. Ну просто напасть какая-то! Исчезают, и все тут. Это Вовка мне так объяснял. А на самом деле всякий раз, как поставит учительница в Вовкину тетрадь жирную двойку, а случалось, и еще более жирную единицу, он старался избавиться от этого малоприятного свидетельства его прилежания. Правда, тетрадки преследовали Вовку, как прославленного футболиста Пеку его бутсы^[1]. Тетрадки, прямо как назло, обнаруживались то в парте, то в коридоре, то в раздевалке, а то и на дворе. Заботливые однокашники, преисполненные чувства долга, торопились вернуть их владельцу. Они радостно приносили свои находки когда учительнице, а когда и Вовке домой…

Признаюсь, в свое время я умел увернуться от уроков и был по этой части изрядным докой, но и меня Вовка порой загоняет в угол. Сидит, например, в парикмахерской и канючит:

— Можно, меня поодеколонят? Ну пожалуйста, я очень прошу, пускай поодеколонят.

На обратном пути все время пристает:

— От головы пахнет? Очень?

— Ужасно.

— А от рубашки тоже пахнет?

— Невыносимо.

— Вот и учительница говорит, что не выносит запах одеколона. Теперь она меня к доске вызывать не будет.

Справедливости ради, чтобы не создалось обманчивого представления, должен уточнить: Вовка не разбойник и даже не малолетний преступник. Он парень как парень. О нем можно сказать словами, которые произносит обычно доктор, вынимая из ушей трубочки стетоскопа: «Здоровый мальчик». И сколько бы родители ни перечисляли его недуги, доктор стоит на своем: «Нормальный ребенок». Сам же Вовка на вопрос о самочувствии обычно отвечает: «Аппаратура работает нормально».

Он обижается, когда его не пускают на фильмы для взрослых; он говорит о себе: «Раньше, когда я был маленьким…», но хоть убей, не пропустит по телевидению передачу «Спокойной ночи, малыши». Кажется, он весь перед тобою, всеми нитями с тобою связан, и вдруг с разбегу налетаешь на стенку.

Когда-то я читал любопытную историю. Герой рассказа едет на машине. Пустынное шоссе, не видно никакой преграды, казалось бы, не на что натолкнуться. Но машина все-таки наталкивается на что-то. Это что-то, тягучее и упругое, как резина, сдерживает движение. Машина останавливается, а затем пятится, словно и впрямь уткнулась в резиновую ленту. Подходят другие машины, и с ними, на той же невидимой черте, происходит то же самое. Герой рассказа хочет обойти преграду полем. Но конца ей нет. Он так и идет, упираясь в нее плечом. Потом мы узнаем, что невидимую стену воздвигли существа из мира иных измерений, из антимира.

История эта была с начала до конца фантастической, но и в моих, совершенно реальных, отношениях с Вовкой происходит порой нечто похожее. Между нами тоже появляется непроходимая преграда, я топчусь по одну сторону, а Вовка прыгает по другую. И куда ни шло, если бы такое происходило на изломе событий исключительных, особой важности. Нет. Повод может быть самый незначительный, на мой взгляд, пустяк.

Вхожу на кухню. Вовка стоит за дверью, надев ведро на голову, и рычит. Ну и пускай себе рычит, пока не надоест. Я делаю вид, что ничего не происходит, и обращаюсь к ведру:

— Какие у тебя сегодня отметки?

Сын освобождает голову от ведра и скучным голосом отвечает:

— Пятерка, четверка, а еще двойка…

Двойку он получил на уроке по труду: штопку захватил из дому, а дырку забыл. Дырку тоже надо было принести, потому что иначе нечего будет штопать.

Можно было бы, конечно, подивиться на ведро, да еще пару раз звонко щелкнуть по нему, а потом уж перейти к опросу по вопросу успеваемости. Но я тоже существо одушевленное, мне некогда, я занят, кто-то испортил мне настроение. И Вовка сразу же нырнул в себя, появилась стенка. Лишь задним числом меня осеняет, что сын всего-навсего хотел вспомнить то время, когда мы объявляли «день помощи домашним» и набрасывались на уборку квартиры, а потом, когда надоедало быть хорошими, провозглашали «день пугания домашних».