Не раз лирическому герою удавалось оправиться от ударов: «Вот апперкот — я на полу, / И мне нехорошо. <…> Встаю, ныряю, ухожу…» /1; 199/, «Не поднимайте — ничего, я встану сам, сумею. / Я снова вызову его, пусть даже протрезвею» /2; 10>/, «Я здоровый, я выжил, не верил хирург» /5; 26/. Но, в конце концов, противник смог его добить, так как он окончательно обессилел от борьбы и от ранений.
Наблюдается общность еще одного мотива с песней «Подумаешь — с женой не очень ладно!»: «Да, правда — тот, кто хочет, тот и может, / Да, правда — сам виновен, бог со мной! / Все — правда! Но одно меня тревожит — / Кому сказать спасибо, что живой?!». И в стихотворении «Неужто…» лирический герой, уже погибая, с горькой иронией «благодарит» своего убийцу — советскую власть: «Еще спасибо, что стою не в луже…». Разные вариации этого мотива встречаются в черновиках песни «Летела жизнь» (1970) и в стихотворении «Мой черный человек в костюме сером!..» (1979): «Был счастлив я и тем, что не убили» /5; 491/, «И я немел от боли и бессилья, / И лишь шептал: “Спасибо, что живой”» /5; 227/.
Обратим также внимание на возраст погибшего героя: «И было мне неполных двадцать лет». Такой же возраст находим в стихотворении «Напролет целый год — гололед» (1966): «В двадцать лет столько бед — в чем секрет?» /1; 512/, - и в песне 1965 года: «На мой на юный возраст не смотри, / И к молодости нечего цепляться. / Христа Иуда продал в тридцать три, / Ну а меня продали в восемнадцать» /1; 56>/.
А в черновиках стихотворения «Неужто…» есть вариант: «И было мне семнадцать первых лет…» /5; 59>/, - напоминающий «Две судьбы» (1977): «Жил я славно в первой трети / Двадцать лет на белом свете», — причем эта «первая треть» встретится в 1977 году еще раз: «Жизнь в три броска — один отрезок прожит» («Реальней сновидения и бреда…» /5; 407/). Для сравнения — в «Канатоходце» (1972) жизнь была поделена на четыре отрезка: «Но теперь ему меньше осталось пройти — / Уже три четверти пути», «Но спокойно — ему остается пройти / Всего две четверти пути!» и т. д.
Надо сказать, что прием, использованный в стихотворении «Неужто…», уже встречался годом ранее в посвящении к 15-летию Театра на Таганке «Пятнадцать лет — не дата, так…» (1979): «Нас в 8 лет невинности лишили» (АР-9-47) = «И было мне неполных 20 лет, / Когда меня зарезали в подъезде» (АР-3-120); «С ножом пристали к горлу — как не дать!» = «И вдруг — ножом под нижнее ребро»; «Дай бог теперь Таганке устоять» (АР-9-50) — «Но падаю — уже не устоять» (АР-9-36).
В первом случае власть пытается уничтожить театр, представленный в образе человека (девушки), а во втором этим человеком оказывается сам поэт, которого власть окончательно убивает. Отсюда — соответствующая атмосфера: «Сочится жизнь — коричневая жижа» = «И спрятался за мусорным ведром». Но, несмотря на это, коллектив театра готов к сотрудничеству с властями: «Сегодня мы и те, кто у кормила, / Могли бы вместе справить юбилей» (АР-9-44). Также и в черновиках стихотворения «Неужто…» герой признаётся: «Он был мне друг, и я ему хотел…» (АР-3-120).
А о своем «юном возрасте» он уже говорил в «Серебряных струнах»: «Кто бы заступился за мой возраст юный! <…> Загубили душу мне, отобрали волю, / А теперь порвали серебряные струны». Здесь поэт предсказал свою раннюю гибель, что и подчеркивается условным «юным возрастом» — 17, 18, 20 лет.[1661] Об этом же идет речь в «Песне о погибшем друге»: «.. Нашей жизни короткой, / Как бетон полосы»; в песне «О знаках Зодиака»: «Там трассы судеб и мгновенный наш век»; в черновиках «Конца охоты на волков»: «Век наш краток и лих» (АР-3-23); и в стихотворении «Водой наполненные горсти…»: «Но проживали черногорцы / Свой долгий век — до тридцати».
Очевидно также, что «ножевая» смерть Высоцкого была неизбежна. Это хорошо понимал режиссер Лесь Танюк, записавший в своем дневнике 25 июля 1980 года: «Вот и Высоцкого убили. Именно убили, потому что в этой смерти нет случайности. К этому шло. Власти охотились на него, как на того волка (“Обложили меня, обложили, гонят весело на номера…”). Он давно стал для них мишенью»[1662] [1663].
О метафорическом убийстве Высоцкого пишет и знавший его лично Михаил Моргулис: «Он умер от постоянного психологического давления, которому подвергал его советский режим. Этот удушающий прессинг и вдавил его в землю»14?7. А писатель Аркадий Львов высказался так: «Не умер он — убит был! Не в том детективном смысле, что подошли — ткнули отравленной иглой или подсыпали яду, а в гражданском — всю жизнь в чудовищном напряжении, стремясь к людям, под прессом, у которого своя особая шкала веса и силы — большевистская тонна!
Она, большевистская эта тонна, раздавила его сердце, расплющила его сосуды, сделанные из обыкновенных, как у всех нас, человеческих клеток»[1664]. Об этом же будут говорить Вадим Туманов и Марина Влади: «Высоцкий умер от той советской власти, которая была в то время, потому что Володька был настолько чувствительным и настолько ранимым, он так переживал, что я вообще удивляюсь, как он еще так долго жил»[1665]; «Я объясняю, почему человек умер в 42 года из-за отчаяния, к которому вела вся Система, которая боролась против него ежедневно и ежесекундно»12^0.
Впрочем, в своих стихах Высоцкий постоянно предсказывал такой исход: «Ты ходишь, как по проволке, по острию ножа / И ранишь в кровь свою босую душу» («О поэтах и кликушах», 1971; АР-4-193), «Не по проволоке над ареной — / Он по нервам — нам по нервам! — / Шел под барабанную дробь. <.. > Но в опилки, но в опилки / Он пролил досаду и кровь» («Канатоходец», 1972), — и сознательно шел к тому, чтобы быть «зарезанным», так как не мог мириться с тем, что творилось в стране: «Говорят, лезу прямо под нож, / Подопрет — и пойдешь!» /2; 588/. А в 1971 году даже написал с горькой иронией о предоставленном ему «выборе»: «Сколько великих выбыло! / Их выбивали нож и отрава… / Что же, на право выбора / Каждый имеет право».
P.S.
Когда книга готовилась к печати, было опубликовано важное свидетельство об «Ижевском деле» художника Виталия Вольфа — соседа Высоцкого по подъезду: «Но вот наступил роковой 1980 год. В это время администратором у Высоцкого работал муж Таниной подруги, Виктор [Шиманский]. Он был преданным поклонником Володи. Но, конечно, любил и деньги. В то лето всю их группу арестовали в Ижевске на гастролях за какие-то копеечные огрехи в продаже билетов. Жена Виктора, Катя, переводчица, интеллигентная девушка, умоляла Таню поговорить с Высоцким о помощи. Но Владимир Семенович исчез, и в итоге говорить с ним пришлось мне. Конечно, это была очень рискованная затея, ведь мы не знали всего.
Как-то вдруг я в окно увидел Высоцкого у машины, во дворе. Бегом спустился вниз и без подготовки бухнул: “Владимир Семенович, извините, на две минуты! Катя в истерике, плачет, умоляет вас — не могли бы вы что-то сделать для Виктора?”. Высоцкий помрачнел, задумался, бросил протирать свой “Мерседес” и очень серьезно сказал: “Ты знаешь, я ведь сам сидел у них в отделении всю ночь. Я ведь вышел под весь свой гонорар. Я ведь для них никто! Никто! Полное говно! Мы все для них — никто! Что же я могу сделать, с кем говорить, кто слушать меня будет? Скажи Кате, что я болен, что ты меня не видел! Ну не знаю, что сказать! Я в денежные дела не вникал, но ребят очень жалко!”.
Я сказал, что всё понял, что попробую Катю успокоить! Но оказалось всё гораздо хуже, чем ожидали: Виктору дали 5 лет, главному администратору — 8. Виктор отсидел всё сполна, когда Высоцкого уже не было»[1666]1.
