1

В нашей деревне алмазы нашли. Бурили мужики на воду, а подняли керн — в нём блескучих каменьев как звёзд в небе. Прибежали в контору, председателю на стол высыпали. Шумят, мол, теперь по закону им ренту должны выплачивать пожизненно. Председатель уложил добычу в портфель, и скорее в город. А мужики, известное дело, ватагой в магазин. Денег нет, так с алмазами-то под запись — без всяких пререканий с продавщицей, отдача верная будет.

Набрали вина, вокруг бурового станка уселись — первую чарку каждый в скважину, на увеселение Копши, а пуговицы от фуфаек туда же, его жене Золотиле на бусы. Гадают, кто как теперь будет на свободе жить. Планы заманчивые. Однако, не худо бы для начала проведать, толковали мужики, на какой капитал рассчитывать. Сколько каждому перепадёт? Гомонили, руками размахивали, а сошлись на том, что коли мало покажется — стеной станут, деревьев поперёк дороги навалят, а своего не упустят.

Конторские наособицу. В актовом зале сидят. Что было припасов в буфете — всё у них на столе. Тут разговоры серьёзные, кто про коммунизм, а кто и про райские кущи.

А у бухгалтера такая докука, что не до гулянок. Заперся у себя в кабинете и колёсики на проволоках гоняет. Соображает, спешит задание начальства выполнить: кому что на карман должно пасть. Вышел процент невиданный. А бухгалтер подумал, подумал да ещё нолик приписал. Эсэмэску вдогонку председателю зарядил, и тоже в застолье умостился. Зоотехник Отёлов не сробел, спросил вежливо:

— По сколько на нос-то выйдет, Сальдо Приходович?

— Не дорог подарок, Рогат Копытыч, дорого внимание, — ответил бухгалтер уклончиво.

Долго ли коротко, а потекла-таки рента в карманы колхозников. Приоделись, мотоциклов накупили, избы обшили сайдингом. Частушку сочинила доярка Любка Заводилова:

— Не сули златые горы –

Засмеёт тебя родня.

Яма полна бриллиантов

Под окошком у меня.

В клубе на всю стену Васька Мазин картину изобразил: винтом по уклону в глубь земли дорога проложена, в одну сторону по ней диковинные грузовики порожняком спускаются, а обратно до верху нагруженные будто бы электрическими лампочками в полный накал.

Яма начиналась сразу за огородами. Чтобы края не обсыпались, мужики мостки настлали, жердями обнесли.

Сначала из ямы тянуло приятным. Будто бы ванилью припахивало. Это Золотила пироги стряпала своему Копше, — догадка была. В голове-то словно от бражного духа затуманится. Народ с утра до вечера толчётся на досках, как на сцене. Веет на них сладостно. Бабы песни поют. Мужики — о своём.

Первый книгочей в колхозе старик Мозгаль Задумыч сподобился на целую лекцию: мол, яма — та же пирамида только остриём вниз. И опять же покойники в ней. Трогать не моги. Получишь по самое не хочу. В Египте фараоны. У нас не царского рода, но тоже, должно быть, норовистые.

Как в воду глядел Задумыч. Однажды ночью тряхнуло деревню. Мужики и бабы в исподнем прибежали к обрыву. Глядят, самосвал с кручи сверзнулся, до самого дна кувырком, ладно ещё, шофёр выпрыгнуть успел.

Знамо дело, это Копша требы выставил.

Мужики яму водкой обильно окропили. Сначала как бы и успокоилось, а потом ударило будто с каменки. Понесло из ямы удушьем и столь крепко, что медицинскими повязками спасаться пришлось. На этот раз по-бабьему истолкованию выходило, мол, это Золотила печку рано закрыла, вот угару и натянуло. Ей шанег накидали, вроде опять и затихло. Проветрилось, да, видно, не совсем. Стали замечать, кто к яме сходит, тот будто подгулявший возвращается. Курс не держит. Знакомых не узнаёт. В голове туман. Не пошто и на вино тратиться. Возле ямы постоять, то же самое, что чекушку употребить.

А грузовики-то всё шибче в яме бучат. Донный дух лоскутьями через край переваливает и по деревне расползается. Только выйди за порог, оно тут как тут. По бабьему разумению опять же получалось — сонник на деревню напал. А со слов Мозгаля — нарколепсия.

Поля уж кустами взялись, когда городские-то спохватились, — в ихних продуктовых магазинах великие протори образовались. Налетели стаей на чёрных машинах и прямиком в контору. Оголодали, мол. А председатель чумной сидит, никак печатью в лист бумаги не может попасть. Сколько не целится, а всё мимо. По стенам, по стёклам припечатывает. И на городских замахивается. Хорошо, стражник у них ловкий был. Руку председателю заломил и в диван носом.

Идут городские по деревне. Навстречу им мужики и бабы все блаженные, рассеянные. Начальство с ними здоровается, а они только рычат: «Р-рента! Р-рента!..». Струхнули залётные, торопятся дело уладить, как бы самих ямным духом не пробрало.

Дознались, что за рекой один мужик обретается, может, и не захватило его поветрием, река-то широкая.

Прибежали на берег, кричат, шляпами машут.

2

А за рекой Борода жил. И дед, и отец его спокон веку на отрубе да на поперечности. Если на левом берегу у всей деревни портреты вождей по углам, то у них иконы. Если в деревне митингуют партейные, то у них старуха в часовенке. В деревне телевизоры кажут, у них и радио худо берёт.

Деда ихнего кликали Пиман, — валенки, пимы катал и колхоза никогда не касался. Отец горбатый с войны вернулся, прозвали Крюком. Корзины плёл на продажу. Этот тоже без колхоза обошёлся. И сын, Вовка, вырос себе на уме. Прозвище Винт. Сразу несколько дел проворачивает, крутится, выкручивается. А когда бороду отпустил, стал Водяй-бородай. И даже когда опять бриться начал, всё одно — Борода.

На алмазну-то ренту и он, было, тоже позарился. Приплыл на собрание. А колхозники в один голос: «Гнилое семя! Всю жизнь единолично. И дед, и отец — и ты, Борода, все не как люди. Хуторяне, мать вашу. От лося лосёнок, от волка — волчонок. Ренты не достоин!»

Он сел в моторку, дома жёнке своей Сороке говорит: «Сыты были без колхоза, и дале не пропадём». А Сорока грудью на него: «Гордец! Поезжай обратно. Повинись перед обчеством. И поклонишься, так не переломишься».

Борода ружьишко на плечо и в лес, бабий гнев переждать.

Хозяйкин норов прибористый. Сороке невтерпёж. Прыг в моторку и на полном газу дело с рентой улаживать. «А хоть и на колени встану, — думает, — от меня не убудет!»

Ей на беду ямный-то дух в ту пору действовать начал повально. Заходит Сорока к сватье в избу — в лёжку лежат. Ни живы, ни мертвы. Языком еле ворочают, хотя улыбка у всех до ушей. Как ни толкала их Сорока, одно лепечут: «Лепся, лепся…». Нарколепсия, значит.

Сунулась Сорока в соседнюю избу на помощь звать, а там безумные вовсе по полу ползают и блеют словно овцы. Прибежала в контору правду искать, — председатель ей печатью в лоб норовит. На скотный двор кинулась, видит, зоотехник Отёлов совсем с ума сошёл от ямного духа, за коровий хвост ухватился, куда корова, туда и он. А Васька Мазин у доярки Любки Заводиловой морду размалёвывает, губищи что два красноголовика, и частушку кричит:

— На грудях у наших девок

Бриллианты разные

А у нас, у хулиганов –

Ножики алмазные.

От всего увиденного у Сороки голова кругом пошла. Скорее к лодке и обратно на свой берег. Не захотела так-то. Дома присмирела. Пирогов напекла. Ждёт мужа.

Борода из лесу вернулся, она ему всё как есть рассказала про заречных.

Страхи господни! Больше, говорит, туда ни ногой. И мужику блюдо с печивом придвигает. Борода кус отломил, чаю отхлебнул, в окно глянул, — за рекой люди то ли сигналы sos подают, то ли перевоза кличут.

3

Борода в помощи не отказчик.

Выпрыгивает он перед зазывалами из лодки, — они дивятся. Мужик и в самом деле твёрдо на ногах стоит, в глазах умный смех, и к ним с вопросом: в чём нужду имеют.

— С колхозниками что-то нехорошее сделалось, — говорят приезжие. — проруха у нас в продуктовых. На полках хоть шаром покати. На тебя последняя надёжа!

— Ну, коли так, подсоблю, — говорит Борода. — дело известное, — одна земля родит, другая в сон клонит. Одна вода питает, другая на тот свет отправляет. Рукам работа — душе праздник. Алмазна яма, она ведь в притулье. Поля нетронутые оставлены. А мне крестьянство в охотку.