Не доходя до селения вплотную, белый волк вдруг остановился и обернулся, всё так же внимательно глядя на нас.
Мы тоже остановились.
Зенки хищника сверкнули, и тут он сделал какой-то неопределённый жест в сторону селения — будто бы кивнул в ту сторону, или что-то наподобие. При его мощной, но короткой шее провернуть такое действо было бы непросто — но, судя по всему, это был необычный волк: вряд ли ручной — скорее, волшебный. Либо же это у меня от холода разыгралось воображение, и мерещилась всякая странность.
В области, напрямик отстоявшей от кивка волка, высилось единственное двухэтажное здание — возможно, гостиница, или же просто таверна или трактир.
Переведя взгляд с придорожного заведения обратно на волка, я обнаружил, что смотрю просто на снег — нашего проводника и след простыл!
Куда он делся? Ведь ещё мгновение назад я своими глазами наблюдал на этом самом месте большого белого хищника из семейства псовых!
«Надо же, какой добрый зверь, — подумал я. — Таких бы на моём пути да побольше».
Мы уверенным шагом шли на запах: похоже, это действительно была самая настоящая таверна, первый этаж которой предусмотрен для горячего ужина, а второй — для крепкого сна постояльцев. Более того, подходя ближе и заглядывая через прохудившиеся, в многочисленных щелях ворота, я заметил, что там, во дворе было предусмотрено и стойло — чему несказанно обрадовался мой ослик, порядком уставший с трудной, нелёгкой дороги.
Гостиница называлась «Dubhrafn»1 — и действительно, на эмблеме заведения был изображён вран (чему я был не особо поражён ввиду того, что культ этой птицы был достаточно распространён в кронстве и вообще являлся его символом).
Вран здесь был повсюду — в гербе, в названии, в зловещей, деревянной, крашеной дёгтем фигурке на крыше… Мрачновато, учитывая время года, сумерки и тот факт, что, например, столичный герб был менее свирепым — белая мышь на виоловом щите2.
Похоже, хозяин «Дубкрафна» был заинтригован — как моим произношением, так и самим фактом моего прибытия. Все, все, все головы развернулись в мою сторону, точно увидели привидение.
— Что-то не так? — напрягся я. — Что вас смущает? Я всего-то пришёл перекусить и отдохнуть с дороги!
Да, мой друг: я был слегка обижен таким приёмом.
— Нет-нет; всё в полном порядке. — Поспешил заверить меня трактирщик. — Просто сразу видно, что вы — не местный, хоть и речь ваша на нордике нашего, троннарского говора. Видите ли…
Тут он замялся, как бы раздумывая, говорить ли определённые вещи незнакомцу.
— Слишком много приезжих, другъ. — Вставил словечко один из постояльцев, делая упор на «ъ» — обычно это было характерно для восточных нордов, но никак не западных, к коим примыкаю я — стало быть, они и сами не совсем уж коренные?
— Что верно — то верно, — подтвердил другой, — много чужаков с большой дороги, и непонятно, что у них в голове.
— Уйма мигрантов, — кивнул мне третий, — Ъ, и это в нашу-то холодную страну!
Я был знаком с этим произношением, с этим выговором: «Ъ» на вульгарной, варварской нордике означал нечто вроде союза «да», или «угу», либо любое другое междометие; произносилось же это несколько по-тюленьи — такой специфичный, гортанно-булькающий призвук, воспринимаемый на слух как глубокий, но короткий, отрывистый «ар» (соответственно, двойной такой звук выглядел как «ар-ар»). Таким образом, «ъ» означал некое неоспоримое подтверждение уже сказанному — такого рода утверждение, которое легко можно проверить. Так что мне, Кердику-краеведу и лингвисту со стажем, не пришлось краснеть, как если бы я не понимал, о чём идёт речь. Но здесь зашла речь о миграции. Куда — понятно, но кого и зачем?
Похоже, на моей физиономии был написан гложущий меня вопрос, потому владелец таверны ответствовал мне следующее:
— Одни говорят, у нас цены не такие кусачие; другие — что уровень жизни получше. Хм, и то и другое вполне можно оспорить!
— Также и то, что Фантазия-де не вечная, и температура Великого океана всё выше. — Нашёлся кто-то.
— Не знаю, не знаю, — не согласился тут я, — Как по мне — Море мерзлоты всё такое же студёное!
— Да вы кушайте, кушайте! — Предложил Гудлейфр Кроекер — так звали хозяина этой гостиницы. Похоже, он окончательно удостоверился в том, что столичный гость не представляет никакой опасности. И то верно — с меня вышел бы плохой обманщик и ещё более никудышный воин.
В это время появилась горничная с подносом и при словах «кушайте, кушайте» бросила как бы в никуда фразу «ну вы жрёте», что стало для меня ложкой дёгтя в бочке мёда.
Действительно — я был столь голоден, а хряковепрь — столь восхитительным, столь упитанным, столь хорошо прожаренным, что я заказал себе ещё и горлануса — птицу, по своим вкусовым качествам не уступающую ни фазану, ни куропатке, ни любой другой.
— Ешьте, — повторил мастер Кроекер, — ибо недалёк тот день, когда запретят и молочко, и курочку, и яйки, а на тарелке будет господствовать лишь трава…
— Почему это? — Удивился я, не понимая.
— Эх, вы! А ещё столичные! Не знаете ничего… А ведь не далее, как с месяц назад пришло распоряжение, что всю пищу теперь берут под строгий контроль; что вскорости все мы вегетарианцами окажемся — против своей воли.
Я не стал говорить, что путешествовал не спеша в течение нескольких месяцев, а потому не ведал ни о каких новшествах относительно пищевой отрасли.
Сомлев, я на ватных ногах поплёлся наверх, держа в руке ключи от своего номера. Теперь, наевшись всевозможных яств, побаловавшись также и квасным, я провалился в спасительный сон — первый такого рода после недель скитаний, недель блужданий.
Первое, что мне приснилось — это то, как я стою у шуршащего надгробия; стою, как вкопанный. Отчего я не бегу? Вдруг оттуда вылезет кто? Но я продолжаю упрямо стоять на месте и даже пытаюсь прочесть надпись — отчего-то мне до крайности любопытно, кто покоится в этом безымянном, в этом одиноком склепе. Неожиданно для меня погода резко портится, становясь совершенно ненастной.
Второй мой сон был не менее странным: вот, я, уменьшившись в размерах, перехожу из шкафа в шкаф вертикально и горизонтально, и стенки из дерева не являются для меня преградой. Что бы это значило? Что я мечусь, и не могу себе найти места? Но в этом сне я ни от кого не бегу…
Третье сновидение отнесло меня в мой домик, что в Абфинстермауссе — вот, я выхожу на террасу своего балкона поздним вечером, но тут меня атакуют полу-невидимые гарпии, и парочка таких залетает в дом!
Этой ночью сны мне более не снились, а я… Я так люблю смотреть свои сны, ибо лишь в них моё счастье и отрада. Того, что мне снилось, никогда не было в мире реальном, но за любое из тех сновидений я отдал бы полжизни, ибо оно стоит того — даже если это был ночной кошмар. Почему? Возможно, потому, что только там я во главе угла, главный герой; лишь там меня холят и лелеют, любят, ценят и уважают. Окунуться бы в спасительный сон навсегда, и смотреть его вечно!
Проснувшись и совершив утренний моцион, я решил спуститься вниз — конечно же, ради сытого завтрака; однако, направляя свои ноги вниз по ступеням, я вдруг обратил своё внимание на женщину, стоящую лицом к углу. Она стояла, как истукан, и не издавала ни звука — обычно они в таких случаях хотя бы всхлипывают, а тут…
— Ъ, это жена! — Как бы оправдываясь, отвечал мне мастер Кроекер, когда я поспешил сообщить, что в углу стоит какая-то женщина. — Наказана она…
Про себя я пожал плечами: «Бывает». Я-то думал, подобные методы уже искоренились из сельской глубинки, как искоренились они в своё время из крупных городов — выходит, и здесь я ошибся, посему сделал соответствующие пометки в своём краеведческом свитке, который таскаю с собой всюду.
За завтраком ко мне подсел мужлан лет тридцати трёх — сильный, крепкий и высокий. Кое-где на неприкрытых участках его кожи виднелись руны.
