Идёт зима. Медлительные листья

покровом тишины и желтизны

диктуют мне сияющий наказ.

Я книга снега,

просторная ладонь, поля,

округа в ожиданьи

и весь принадлежу земле, зиме.

Сперва в листве разросся шум простора,

потом пшеницу звёздную ожгло

пунцовыми цветами,

а там явилась осень

и учредила письменность вина —

но всё прошло, и стала чаша лета

иссякшим небом,

а яблоко плавучее погасло.

Я на балконе ждал в печали смертной,

как в пору детства, дружного с плющом, —

ждал, что земля свои протянет крылья

к моей необитаемой любви.

Я знал, что роза может облететь,

а косточка недолговечной сливы

опять заснёт и снова прорастёт, —

и охмелел от полной чаши ветра,

да так, что стало полуночным море,

и пепельной — вечерняя заря.

Уже утихомирилась земля,

не пристаёт с вопросами своими,

взъерошив шерсть бескрайней тишины.

И снова я бродяга молчаливый,

который издали прибрёл, одетый

в студёный ливень и в колокола, —

в долгу перед земною чистой смертью

за несгибаемость моих ростков.