Ребенок, плачущий в ночи, скулящий от голода.

Она родилась в 1967 году. В 1967-м никому в Европе не приходилось хлебать суп из картофельных очистков – ни в Польше, ни в Испании. Она никогда не голодала. Никогда. Благословенное поколение.

Благословенны и ее сыновья. Из них вышли энергичные молодые мужчины, самостоятельно торящие путь к жизненному успеху. Если им и случалось плакать ночью, то лишь из-за того, что натер подгузник, или просто из вредности, но никак не от голода.

В стремлении к успеху ее сыновья пошли в отца, не в мать. Их отец определенно многого добился в жизни. А что до матери – сразу и не скажешь. Достаточно ли произвести на свет двух упитанных и сильных особей мужского пола?

Она умна, хорошо образованна, начитанна, образцовая мать и жена. Однако никто не воспринимает ее всерьез. Как и Маргариту. Как и остальных женщин из их Круга. Светские дамы – предмет насмешек. Легко смеяться над их благими делами. Они и сами не прочь над собой посмеяться. Какая нелепая судьба! Могла ли она догадываться, что ее ждало?

Возможно, поэтому Маргарита решила заболеть именно сегодня. ¡Basta! Хватит благотворительности!

Ее собственный муж держит дистанцию от ее Концертного Круга. Он верит в разделение сфер. Ее сфера деятельности должна принадлежать только ей.

Они с мужем больше не близки. Когда-то они вместе учились в университете; он был ее первой любовью. В те давние дни их было друг от друга не оторвать. Эта ненасытность не исчезла после рождения детей. Но в один прекрасный день все закончилось. Его к ней больше не тянуло, ее не тянуло к нему. Тем не менее Беатрис осталась ему верна. Мужчины флиртуют с ней, она уклоняется, но не потому, что ей неприятны их заигрывания, – она еще не готова к шагу, сделать который может только она, к шагу между «нет» и «да».

Она впервые видит поляка во плоти, когда он выходит на сцену, кланяется и усаживается за «Стейнвей».

Родился в 1943 году, сейчас ему семьдесят два. Легок на подъем и не выглядит на свои годы.

Ее поражает его рост. Поляк не только высокий, но и крупный, грудь выпирает из-под фрака. Когда он нависает над клавишами, то похож на огромного паука.

Трудно вообразить, что эти ручищи способны извлечь из клавиатуры что-то нежное и кроткое. Однако они справляются.

Нет ли у пианистов-мужчин врожденного преимущества перед женщинами? У женщины такие руки смотрелись бы нелепо.

Раньше она не придавала большого значения рукам – послушным слугам, которые трудятся во благо хозяина, не прося оплаты. В ее руках нет ничего особенного. Руки женщины, которой скоро исполнится пятьдесят. Иногда она прячет их. Руки выдают возраст, как и шея, и складки подмышками.

Во времена ее матери женщина еще могла появляться на публике в перчатках. Перчатки, шляпки, вуали – последние следы ушедшей эпохи.

Второе, что поражает ее в поляке, – его шевелюра: эксцентрично седовласая, эксцентрично стоящая дыбом. Беатрис гадает, как он готовится к выступлению: сидит в гостиничном номере, пока парикмахер делает ему начес? А впрочем, что за придирки. Для музыкантов его поколения, наследников аббата Листа, грива, белая или с проседью, вероятно, необходимый аксессуар.

Спустя годы, когда история с поляком отойдет в прошлое, она задумается об этих ранних ощущениях. В целом она верит, что первое впечатление не обманывает и сердце выносит вердикт, либо потянувшись к незнакомцу, либо отшатнувшись от него. Ее сердце не дрогнуло, когда поляк вышел на сцену, встряхнул шевелюрой и сел за рояль. Вердикт ее сердца: «Что за позер! Какой-то старый клоун!» Потребуется время, чтобы преодолеть эту первую, интуитивную реакцию, разглядеть его особость, его самость. А что, в конце концов, входит в эту самость? Разве может Беатрис быть уверена, что самость не включает, помимо прочего, и позу старого клоуна?

Концерт состоит из двух отделений. В первом исполняется соната Гайдна и танцевальная сюита Лютославского. Второе посвящено двадцати четырем шопеновским прелюдиям.

Соната Гайдна в его исполнении хрупка и чиста, он словно демонстрирует, что эти крупные кисти вовсе не грубы и способны порхать, как дамские ручки.

Маленькие пьесы Лютославского она слышит впервые. Они напоминают ей крестьянские танцы Бартока. Они ей нравятся.

Они нравятся ей больше, чем следующий за ними Шопен. Возможно, поляк и сделал себе имя как его интерпретатор, но Шопен, которого знает она, сокровеннее и нежнее. Ее Шопен способен перенести Беатрис из Барри Готик, из Барселоны, в гостиную большой старинной усадьбы на далеких польских равнинах, где долгий летний день подходит к концу, ветерок колышет занавески, а в доме витает аромат роз.

Перенестись, потеряться в пути: определенно устаревшее представление о том, что музыка делает с теми, кто ее слушает, – устаревшее и к тому же сентиментальное. Но это то, чего ей хочется сегодня вечером, и этого поляк ей не дает.

За последней прелюдией следуют аплодисменты: вежливые, но без энтузиазма. Она не единственная, кто пришел послушать Шопена в исполнении настоящего поляка и был разочарован.

На бис, в знак признательности хозяевам, он в довольно рассеянной манере исполняет короткую пьесу Момпоу, после чего удаляется без тени улыбки.

Не в настроении? Или он такой всегда? Собирается позвонить домой и пожаловаться на прием, оказанный ему каталонскими обывателями? Есть ли мадам полячка, готовая выслушать его сетования? На женатого он не похож. Скорее, на мужчину, за плечами у которого не один развод, а бывшие жены скрипят зубами, желая ему зла.

Оказывается, по-французски он не говорит. Однако довольно сносно изъясняется по-английски; Беатрис после двух лет в колледже Маунт-Холиок[3] свободно владеет английским. Поэтому полиглоты Лесински им без надобности. Впрочем, хорошо, что они рядом, снимая часть бремени с ее плеч. Особенно Эстер. Старенькая и согбенная, она тем не менее остра, как булавочное острие.

Они ведут его в ресторан, куда обычно водят музыкантов, – итальянское заведение «Боффини», в интерьере которого, возможно, и многовато бутылочно-зеленого бархата, зато кухней заведует надежный шеф-повар из Милана.

После того как они рассаживаются, первой заговаривает Эстер:

– Должно быть, нелегко спускаться на землю с облаков, где вы парили со своей возвышенной музыкой, маэстро.

Поляк наклоняет голову, не соглашаясь насчет парения в облаках, но и не возражая. Вблизи возраст заметнее. Мешки под глазами, обвисшая кожа на горле, пигментные пятна на тыльной стороне кистей.

Маэстро. Прежде всего следует определиться с именами.

– Если позволите, – говорит она, – как к вам обращаться? Думаю, вы успели заметить, нам, испанцам, польские имена кажутся сложными. Нельзя же называть вас весь вечер маэстро.

– Мое имя Витольд, – отвечает он. – Можете так ко мне обращаться. Пожалуйста.

– А я Беатрис. Наших друзей зовут Эстер и Томас.

Поляк поднимает пустой бокал, приветствуя троих новых друзей: Эстер, Томаса, Беатрис.

– Наверняка, Витольд, я не первая, кто путает вас с тем знаменитым шведским актером… вы знаете, о ком я.

Тень улыбки пробегает по лицу поляка.

– Макс фон Зюдов, – говорит он. – Мой злобный братец. Преследует меня везде, где бы я ни появился.

Эстер права: то же вытянутое скорбное лицо, те же выцветшие голубые глаза, та же гордая осанка. Только голос разочаровывает. Ему явно не хватает глубины тембра «злобного братца».

– Расскажите нам о Польше, Витольд, – говорит Эстер. – Объясните, почему ваш соотечественник Шопен предпочел жить во Франции, а не на родине.

– Если бы Шопен прожил подольше, он вернулся бы, – отвечает поляк, с явным усилием, но безошибочно расставляя времена. – Он был молод, когда уехал, – и молод, когда умер. Дома молодые несчастливы. Вечно ищут приключений.