Это стало любовной связью, продолжавшейся целых три месяца, любовной связью без действия, без плотского соприкосновения, без единого слова. Поверишь ли ты мне и можешь ли ты вполне искренно понять, если я тебе скажу, что ни с одною женщиной я никогда не жил в таком тесном слиянии, как с этой, -- даже ни с одной изо всех тех, чьим телом я обладал и с кем я шептался в такие мгновения, когда души взаимно проникаются? -- Видишь ли, я целую зиму влачился кругом, и мои дни приходили и уходили своею чередой, и недели сливались с неделями и месяцы с месяцами, и все проходило мимо меня, и я ухватывался только за то, что казалось более достойным внимания и предоставлял остальному идти своей дорогой. У меня было много чувственных связей, в большинстве случаев дешевого свойства, в двух -- из чистой любви, но у всех их была одна и та же цель, одно и то же заключение, -- когда я получал, что хотел, история кончалась, -- похоть, грубый акт, исчерпанность, обычное отвращение, в лучшем случае слабая тоска при воспоминании, voilà tout. Когда я приехал на воды, мои чувства были пресыщены, и я не мог видеть ни одной женщины без того, чтобы мысленно не раздеть ее и не думать с отвращением о пошлом половом акте, об этой жалкой зверской мере всякого любовного блаженства; и я видел этот образ перед собой, он возникал с четкостью галлюцинации; и я не мог освободиться от него и испытывал отвращение к женщине и отвращение к самому себе; и в то же время алчнее и нетерпеливее, чем когда-либо, томился по этому светлому, безмолвному трепету, который только одна женщина и может вызвать в душе мужчины.
Каждый вечер, около захода солнца и наступления сумерек, я шел на мол и был почти уверен, что увижу ее сидящей на том же месте, где увидел ее впервые; и чувствовал себя совершенно сбитым с толку, если, что бывало редко, ее там не оказывалось. Я усаживался на некотором расстоянии от нее; отблеск потонувшего солнца, как умиротворяющее сияние, сверкал высоко в воздухе, когда внизу была уже полутьма; поверхность пролива, бывало, уже протянула свою резкую линию на вечернем небе на севере; она же смотрела перед собою, одинокая и неподвижная, выделяясь на воде и в воздухе; она могла медленно поворачиваться ко мне, и я вдруг, чисто инстинктивно, еще не видя, чувствовал на себе ее пристальный взгляд; и в то время, как никто из сидевших там ничего не знал об этом, мы принадлежали друг другу так безостаточно, как только два человека и могут принадлежать друг другу. Неужели же в самом деле физическое единение мужчины и женщины интимнее, чем это слияние двух человеческих существ, когда чувства сплетаются и оплодотворяют друг друга, и мысли взаимно проникаются и дают плод?
Проходила ночь, сидевшие, один за другим, поднимались и исчезали, все становилось безлюднее вокруг нас, и камни пустели. Когда же уходила и она, поднимался и я и шел домой; и уносил с собою чувство того, что в душе у меня тайна, которой никто не знает, кроме меня, и одного меня; и точно нечто ждало меня и должно было унести меня за бесконечные времена и далеко, далеко вперед. Это росло во мне и наполняло меня, точно я приобрел новые чувства и новое зрение, и все кругом получило для меня значение и меняло свой вид, и то, что раньше как бы не существовало для меня, оказывалось теперь костью от моей кости и плотью от моей плоти. Вода, в которой я купался, солнце, что грело и ослепляло, голубое летнее небо, цветы и зелень, улицы и дома, малое и великое, -- все было как совершенно новая тайна, которой, казалось, я не видел раньше, никогда, и которая теперь вдруг обнажалась передо мной. Человеческое слово приобрело новый звук и новое значение, и сами люди были как новые существа, которых я раньше не знавал. И это новое чудо, в которое я входил и которое я носил в себе, --не зная ни вполне, ни приблизительно, что оно было, -- могло возникать и волноваться вдруг; в моей крови был трепет мучительной радости; она кипела и вызывала влагу под веками; мое зрение обострилось, моя встрепенувшаяся мысль проникала, как луч, в жизненную тайну существования, и эта тайна превращалась в видения, и я дрожал и корчился от насильственной потребности пасть ниц на землю и плакать обо всем, или ни о чем, или о том, чего я не знал. И когда я спрашивал себя, почему я это чувствую так и откуда оно пришло, -- это сострадала ко всему и ко всем, где раньше было одно лишь равнодушие -- то в виде единственного ответа передо мною вставала эта скорбная женщина с унылыми складками рта и вопрошающим страданием в глазах. И эта странная любовь болезненно утонченная, как цвет лица у выздоравливающего, -- достигнув наибольшей силы и полноты своей: мучительной сладости, превратилась в сумрачную тоску по тому чтобы нам ей: и мне тесно прижаться друг к другу, как двум запуганным, захваченным гpозою, зверям и предоставить жизни бурлить вдали от нас, этой печальной безжалостной чудовищной жизни".
Стало совсем темно, над городом вскинулось туманное зарево, и капли падали часто и грузно в тишине.
И дни проходили, и лето кончилось, и настала осень. Как-то вечером, в сентябре, в такой же вот вечер, когда сырой тяжелый туман лежал над проливом, и душа была сумрачна, как воздух, мы сидели почти одни на наших обычных камнях, и, наконец, улыбнулись друг другу, -- скорбные и беспомощные, точно в это мгновение мы оба чувствовали, что пережили вместе лучшее в жизни и любви, и что каждому из нас больше нечего дать другому, и что это теперь уже прошло, и что одно единственное сказанное слово было бы святотатством, и что нам только остается лелеять воспоминания каждому про себя.
На следующее утро я уехал.
Но там была также и благодарность, во взгляде".
I I .
Как-то вечером, в мае, мы провожали новобрачных, вашего друга и его молодую жену, на пароход, на котором они отправлялись в свое свадебное путешествие. У него был вид человека, с которым случилось большое счастье, и который, в тихом изумлении, стоит перед всем этим великолепием и не узнает себя в этом новом мире; и его лицо, его речь и его движения дышали каким-то светлым покоем. Она же, -- она была как теплый вешний день, когда жизнь выступает из своих берегов в пышном преизбытке своих цветов и благоуханий. И когда пароход покинул гавань, у нас обоих, оставшихся на набережной, было ощущение, будто солнце скрылось за тучею, и что далеко-далеко за морем ширится сказочная страна в дремотном покое, куда они должны вступить, -- волшебная страна, которой мы никогда не увидим; и нами овладело чувство великого одиночества жизни.
Спустя три месяца, в лунный вечер, в августе, они вернулись назад, и сошли на берег в том же самом месте, и мы встретили их. И он показался опять встревоженным человеком, близким к полному крушению всего; у него появилась складка вокруг рта и такое выражение в глазах, точно он вечно был занят какою-то мучительною, не дававшей ему покоя, тайной, от которой он не мог отделаться или найти разгадку.
Они уехали к себе, и прошел год, и прошли два года, и мы не очень много слышали о нем; но вот, в один прекрасный день, было получено длинное письмо, адресованное одному из нас, но имевшее в виду нас обоих. Вот, его содержание:
Скоро уже несколько лет, как мы виделись, а я только один раз, и то с трудом, несколькими жалкими строками ответил на ваше дружеское письмо; но вы не должны сетовать, так как мне пришлось круто в последние два года; я бродил с тревогою в крови, которая снедала меня и сделала мою душу чувствительной, как обнаженный нерв; и когда я, порою, брался за перо и думал, что, наконец-то, напишу вам, то всякий раз тотчас же бросал его, и вскакивал со стула, и убеждался, что мне не о чем писать. И если я делаю это теперь, то лишь потому, что в это мгновение я так мучительно чувствую, что сижу здесь, как человек, вокруг которого все рушилось и разбилось, -- и я чувствую себя таким больным, опустелым и одиноким.
