Посвящается Ольге Собинковой, жене и другу.

Счастье для одних, лето для всех.

(русская поговорка)

Человек тем от нежити и прочих в его обличье отличается, что человек – единственно кто способен быть счастливым. Бесы радуются, печалятся. Нежить горюет, веселится, но счастья человеческого они не знают. Поскольку наука в последние 200 лет призвана была всех сделать счастливыми – мое сочинение названо научным. А сказочность оттого, что герои мои так придуманы, чтобы на живущих людей не походить, потому что среди живущих я счастливых почти не встречал. Сам я, правда, счастлив был, пусть и недолго. Это знание истинного счастья помогает мне верить, что я – Человек. Впрочем, не мне судить, так ли это, однако всю жизнь я очень старался стать человеком, не давал охватить себя разочарованию жизни.

В наш век, когда сказки становятся былью, прозою жизни; а знание, еще вчера таинственное, сегодня уже доступно всем – велика надежда, что каждого из нас успеет посетить счастье. Испытав которое мы точно будем знать, что мы – Люди. Темные силы, боясь разоблачения, конечно, сильно нам в том препятствуют: что по-человечески очень даже понятно.

Почитать судьбу не имеет смысла. Если пренебрегать судьбой, то беды не будет.

(МО-ЦЗЫ, пятый век до Р. Х.)

Великие люди сильней подвержены влиянию звезд. На жизнь Андрея Петровича звезды слабо воздействовали. Он даже часа своего рождения не помнил: толи ночью родился, толи днем, – так что расположение светил было смазано. Судьба у Андрея Петровича тоже была никакая. Жил как все, с ним вместе родившиеся. Так, будто и не было у него своего творения жизни. Не раздумывая в отдельностях, жил всеобщностью, делил судьбу эпохи. А если и творил, то чужую мечту, не ведая про то, что творит, и ответу не подлежа особому. Служил по казённой части, одним словом, чиновником.

Редко выдавались мгновения, когда будто толчок какой в груди будил его. Тогда поднимались тяжкие веки, и озирали вокруг отвыкшие от света глаза. Очень страшно ему становилось. Поскорей душа спешила позабыться и опустить непроницаемые дню вежды, задремать привычно и сладко в своем темном обиталище. В такие дни предавался Андрей Петрович разгулу, пьянствовал и безобразил? Скандалил. А когда утомлялся плотски, то забывал себя опять.

Так, может, до конца и прожил бы он, глядя на свое дневное бытие мертвыми глазами лунатика, не прозревая истины и усматривая со скукой лишь привычные картины, если бы однажды, когда такой толчок пробудил его утром, он не увидел совсем неподалеку от себя Смерть. При свете солнышка прямо перед ним. Его сразу острым понятливым чувством так и пронизало. Горло от страха перехватило. Вцепился судорожно, что было сил, в неяркое белеющее облачками небо. “Не может быть! – прошептал. – Не может быть!! – заорал, мучаясь напряжением ускользающей жизни. А только, чего орать понапрасну? звук еще не замер – понял, что очень даже может, что так и будет, наверняка! С той же определенностью, как утро наступает или солнце закатывается. И в такой же от нас зависимости. “Какой ужас! – шептал он, осознавая в полной мере отсутствие личного бессмертия.

Прибежала из кухни жена, на крик.

– Что случилось? – спрашивает.

– Бессмертия я только что лишился, – говорит он и смотрит на нее странным взором. Она отступила назад на шажок.

– Успокойся, – говорит, – нельзя себя так распускать!

Он ее за руку хватает, стискивает руку ей больно?

– Смотри! – кричит. – Смотри! Неужели ты ничего впереди себя не видишь?!

– Ты мне больно делаешь! – вырывается жена. – Пусти сейчас же!

– Да вот же она, впереди, прямо перед нами стоит и поджидает, Смерть! – крикнул Андрей Петрович, вперяясь жутким взором в пустоту перед ним.

Жена тоже за его взглядом следует, понятно, ничего не видит, злится, волнуется.

– Ты с ума сошел, Андрей! – тоже кричит, вырываясь от него, – сейчас же возьми себя в руки!

– Трудно взять себя в руки, когда за тобой вот-вот придут, – тихим шепотом молвит Андрей Петрович. – И все кончится, кричи – не кричи, тут ты права?

– Сейчас же успокойся! – приказывает жена. – Никого тут нет!

– Неужели ты, в самом деле, не прозреваешь? – дивится он. – За тобой она ведь тоже явится, чуть попозже, а придет.

Жена от таких слов вздрогнула.

– А ну тебя, Дурак! – крикнула и бегом из комнаты. Загремела на кухне посудой.

Поговорили, одним словом, однако страх у него не прошел. И смерть не отступила.

– Как же спастись!? – тоскливо вопросил невесть кого Андрей Петрович и стал рассматривать свои руки в синих прожилках. – Как глупо! Погаснуть, даже не разглядев вокруг себя толком? Как глупо! – мучился Андрей Петрович жутким чувством бессилия перед точностью знания, и ощущал себя тающей льдинкой в океане.

Стал он вокруг себя озираться с диким и жадным чувством расставания навеки, и не узнавал жизни вокруг. Все стало таким многозначительным, оделось смыслом загадочным. И даже вещи привычные, любимые чуждо топорщились, и веяло от них враждебностью.

– Боже обратился он туда, куда никогда не обращался. – За что?

Возопил он и вдруг сообразил, что хоть и близко, а не вплотную смерть стоит, есть между ними чистое место. И полегчало на душе: не сегодня, значит, срок мой кончается. Еще придется посидеть в тюрьме жизни, – подумал он с радостным облегчением.

Смерть постояла еще недолго и отступила, так что как ни пялился Андрей Петрович, больше ничего разглядеть не мог там, впереди. Надо сказать, утомился он тоже изрядно. “Эх! Все там будем!” – умозаключил пошлой философией и отправился завтракать.

Завтракал он в это утро с особенным наслаждением и вкусом. А после, целый день очень остро, как никогда, жизнь он чувствовал, будто глядел на все при помощи иного зрения. Всякую отдельную подробность впитывал, будто в последний раз и видел. Никогда он так жизнь не ощущал, все равно что с женщиной первый раз соединялся и терял подростковое сознание.

Потом, конечно, острота притупилась, однако и позабыться, как прежде, он не сумел. Смертная греза, что в тот день подступила к самому сердцу, так и не рассеялась, притаилась в незаметном месте.

Жена возвратилась, но что-то меж ними произошло, будто легкую кисею, темную и холодную, как сентябрьская дымка, меж ними натянули? Нет! Любить он ее не перестал, и она к нему не охладела. А только не было прежней радости и утешения. В трудную минуту Андрей Петрович теперь в себя уходил, против воли одинокая охватывала задумчивость. Однако чуть оставался он наедине с собой – воспоминание хватало за душу. Душа начинала испуганно таращиться в чужую явь и не могла сомкнуть глаз. Невероятно сильное и острое чувство вновь переживал он в эти мгновения: и ужаса, и отчаяния, и какого-то дикого любопытства? Трудно описать смертное чувство у здорового человека.

“Как это я наяву все проспал, а теперь на самом краешке очнулся?!” – тосковал Андрей Петрович, страдая от бессонницы жизни. И такая его разбирала жалость, к себе, к другим, ко всему, что ползает, дышит и копошится? такая брала жалость, что начинал плакать Андрей Петрович, оплакивая все живое, весь белый свет, который во власти смерти. “Боже! Какие мы ничтожные! Какая у нас бессмысленная жизнь!”

Поплачет так, и полегчает на душе. Смерть, конечно, никуда не девалась, и ощущение от всего вокруг по-прежнему оставалось невыносимым, режущим, однако волнения того отчаяния и ужаса, как прежде, он через некое время уже не испытывал. Бывало, глядел даже с некоторым интересом на темную неизвестность впереди. “А что, разве знаем мы, что нас Там ждет? – задавался он вопросом. – Разве счастье и боль души связаны с телом? Через тело, значит, мы только с этой жизнью соединены временно. Обмокнуты в чувства и страсти, для полноты жизненного сознания?“