И настал самый темный день в году. И пришла самая долгая ночь. Ночь перед Дунчжи*.

Сияла на чернильно-черном небосводе полнобокая луна. Жемчужный свет ее заливал золотые пагоды необъятного дворца, что служил домом Сыну Неба, освещал укрытые снегом сады и скованные толщей алмазного льда воды Золотых каналов. Лучи бледного света танцевали в вихре снегопада, а снежинки напоминали россыпь блесток, – и вместе свет и снег превращали мир в феерию зимней сказки.

В ту лунную снежную ночь гулял по коридорам и покоям дворца Императора, как истинный хозяин Поднебесной, ледяной ветер: проникал в спальни, едва заметно развевал тяжелые ткани пологов, за которыми скрыты были широкие резные кровати из темного дуба. Особенно сильные порывы грозили затушить и без того тлеющие угли в каменных каминах.

Холод, исходящий от самих стен, сковывал стражников, что стояли у каждой запертой на засов тяжелой двери. Ледяными иглами пронизывал тела мужей, пробираясь под тёплые ткани зимних ханьфу, и заставлял дрожать их от колких мурашек. Но даже тот холод не мог бороться с мороком декабрьской ночи, что и самых стойких воинов манил в миры Морфея.

Морозная ночь, пахнущая студеным небом и далекими звездами, словно захватив в плен Запретный город и его жителей, теперь неспешно прогуливалась по своим владениям. Будто сама Чан-Э**, ночь одаривала снами – яркими и красочными картинами прошлых жизней, возможных жизней, будущих жизней.

Кто-то спал с улыбкой на устах, медленно, равномерно выдыхая молочный пар в кристально-прозрачную свежесть комнат.

Кто-то укутывался в пуховые одеяла с головой, словно прячась от неведомых кошмаров.

А в одной из спален, если прислушаться, тишину разрезало сбивчивое рваное дыхание, неразборчивый шепот, бормотание, шорох сжимающихся меж пальцами простыней и скрип кровати от тревожно мечущейся по ней юной девушки.

Тот сон… Тот проклятый сон приходил к ней не первую ночь!

Но лишь теперь, когда тьма над Поднебесной царственно захватила пески времени, а Ночь и не думала уходить, Принцесса словно падала, тонула, глубже и глубже утопала в сновидении. Уносясь в фантазию, все явственнее чувствовала каждое, до разрывающей грудь боли о ком-то напоминающее прикосновение, отчетливее слышала бархат знакомого голоса.

^{*Праздник зимнего солнцестояния в Китае, отмечается 22 декабря (иногда в день до или после 22 декабря), когда световой день наиболее краток.}

^{**Чан-Э, Чанъэ – в китайской мифологии и даосизме почитается как богиня Луны.}

Этой битвой битвой отворили они врата в Диюй*.

Воздух цвета киновари, а на покрытых каплями пота потрескавшихся губах привкус раскаленного металла и соли.

С затянутых серо-оранжевым дымом небес медленно летят на выжженную землю крупные хлопья снега. Нити кроваво-красного зарева, хрупкий звук дыхания и мертвое безмолвие рассветного часа ткут паутину мира из пугающих темных песен и легенд, что тихо шепчут под покровом ночи.

Отцовский меч выскальзывает из ослабевших рук, беззвучно падая у ног. Безупречная холодная сталь больше не отражает ни лучи восходящего солнца, ни лик воина, крепко державшего его всю ночь. За запекающимися разводами – следами самой смерти – не видны выгравированные у рукояти заповеди. 忠 武 義 **погрязли в крови врагов.

Долина у подножия гор превратилась в братскую могилу для тысяч искалеченных душ и тел, что уже никогда не окажутся в землях родовых кладбищ и храмов.

Еще разгоряченные, но уже бездыханные мощные тела вороных коней, острые обломки смертельных копий и стрел, рваные обрывки палаток, клочья одежды, брошенные сломанные щиты.

Странное чувство охватывает все существо воина. После битвы ведь и нет разницы: будь то защитники Поднебесной в золотых шлемах или укутанные в шкуры тела варваров-кочевников – все они, отдав жизни в сражении, в веках останутся безымянными мужами.

Тысячи! Тысячи братьев и недругов полегли здесь. А воин – жив!

А снег все кружит и кружит. Падает и падает.

Воин опускается на колени перед кем-то совершенно незнакомым. Берет из окоченевших рук его маленький кинжал и аккуратно разрезает черную нить на шее. Снимает деревянный жетон, что носил каждый солдат императорской армии.

Хлопья снега валят и валят. Укутывают долину, заметая следы кровавой бойни.

Надо вернуть семье жетон.

Воин, не сдвигаясь с места, прожигает взглядом грязную ладонь с амулетом, сохранившим ценное для кого-то имя. Чи Фу – так его назвали отец и мать. Доспехи давят на грудь.

То ведь пепел – не снег. Пепел кружит над Поднебесной, напоминая, какой ценой было выиграно сражение.

И средь гор, средь уснувших навечно солдат, сжимаются ладони в кулаки. Края деревяшки впиваются в кожу слабым укусом, а судорожно-рваный выдох рвется наружу. Закрываются глаза. Жгут веки соленые слезы, грязными ручьями стекающие по липким щекам.

И разносится над ущельем пронзительный крик, полный отчаянной боли, граничащей с безумием безысходности. Крик совсем еще юной девушки, оказавшейся по велению судеб и богов в сердце многолетней войны империи и кочевников.

Голос ее хрустальным эхом отражается от гор, разносясь похоронной песнью под высоким небосводом ущелья. Прощальной песнью, полной скорби, – такой, какой не должен испытывать человек.

Боль!

Крик такой громкий, рождающийся где-то под левым ребром. И крошатся кости. И разрывается грудь.

Воин – воительница «небо!» – кричит изо всех сил.

А боль все не проходит. Как надрывающая сердца Таннхэ, бурные воды которой каждый сезон весеннего равноденствия выходили из берегов, боль бушует и рвется наружу.

И когда боль полностью накрывает волной её тело, когда дышать становится невозможно, тогда с криком выходит из нее весь воздух.

С этим криком, замершим на устах, глаза Тан Мэй резко распахиваются. Но терзающий тело и душу кошмар не заканчивается, а мучащая боль не уходит. Тупым острием копья врезается в бок, грозя оставить уродливый шрам на шелковистой коже.

Дыхание ее сбившееся. Испарина выступает на белоснежном лице и шее, жемчужинами росы покрывает все тело. Ко влажному лбу липнут длинные черные пряди. Лишь губы сухие, как хрупкие осенние листья дерева гинго. А под ребрами, у левого бока, словно проворачивают клинок.

Мэй вдруг становится страшно. Не умирать, нет. Страх шепчет, что опозорила она семью. Что выкрала военную грамоту родного брата – совсем еще юного слабого телом Вэя. Выкрала меч и доспехи пожилого больного отца. Что откликнулась на призыв в императорскую армию.

Воровка! Обманщица! Предательница, что опорочила и имя семьи, и честь великого войска сына Неба.

Что умрет она – а не жетоне имя живого брата будет.

И вот уже рука сама тянется к горлу, но под пальцами лишь пламенно-горячая влажная кожа.

Обнаженная кожа ключиц. Жар, и без того омывающий тело, накатывает новой волной. Будто во сне девичьи пальцы, едва касаясь и дрожа, исследуют собственное тело, не замечая, как заботливо оно укрыто мягким покрывалом. Ткань на груди. Живот ничем не прикрыт. Бедра, ноги – обнажена!

Чувство нагого тела пугает девушку еще больше. То не стыд, нет. Война лишает этого ощущения, как чего-то лишнего. Ненужного. О, сколько ранений – неприглядных, непристойных, до омерзения гнойно-воспаленных – она перевязывала? Сколько же видела бесстыдной наготы и самых тошнотворных проявлений людского страха?