Впервые я встретился с Рудольфом Штайнером, когда мне шел девятнадцатый год и я был студентом в Гейдельберге. На нашем жизненном пути мы сталкиваемся со многими людьми. Но для того чтобы состоялась настоящая встреча, должно что — то произойти: нужно на мгновение остановиться, нужно почувствовать, что невозможно безучастно пройти мимо, надо чему — то поразиться; непременно что — то спросить или на что — то получить ответ.

Именно так все и произошло, когда в начале 1909 года я впервые увидел и услышал Рудольфа Штайнера — я остановился и, к своему несказанному удивлению, получил ответ.

В юности, которую я провел в северных краях у Балтийского моря, по мере того, как во мне все отчетливее пробуждалось самостоятельное мышление, меня все больше занимали две проблемы. Одна из них такая: какова же истинная сущность человека? В чем смысл его бытия? Неужели ты, человек, всего лишь то, что о себе самом и других узнаешь с помощью собственных органов чувств? И твое существо — не более чем пестрое содержимое твоей души, богатство красок которого есть следствие общения с людьми, соприкосновения с природой? Или тебе предстоит еще искать нечто третье, невидимое, скрытое, если ты хочешь вновь обрести свое истинное существо? Бывали часы, когда я, молодой человек, вдруг начинал чувствовать в себе дремлющие скрытые силы. Но все заканчивалось тем, что какая — то неведомая властная рука сдерживала меня. И какой — то голос говорил тихо и вместе с тем отчетливо: ты не можешь отправляться в путь до тех пор, пока не узнаешь цели.

Если первая проблема вставала передо мной как результат раздумий, стремления к познанию, то другая скорее еще только обретала очертания, возникая из чувственного мира. Она была подобна едва уловимому дыханию, струению крови. Это вопрос о том, что же мы, нынешние люди, переживаем, соприкасаясь со временем. Что же оно из себя представляет на самом деле — двадцатое столетие?

Неужели это всего лишь колоссальное наступление цивилизации, технического прогресса, неизмеримые возможности которого позволяют нам дотянуться до звезд? Или от самого человека тоже требуется такой же решительный, может быть даже гигантский, шаг? А если это так, то в чем должна быть его суть? На уроках истории мне доводилось слышать, что древние римляне изображали бога времени, Януса, с одной головой, но с двумя лицами, обращенными в разные стороны — одно смотрело вперед, а другое было повернуто назад. И вот мне показалось, что у нашего времени тоже такая же голова Януса, но я сам могу видеть лишь одно из его лиц. Подобное, похоже, казалось и многим другим, если не всем людям. Да вообще, видел ли кто — нибудь второе лицо Януса нашего времени? Как я уже говорил, этот вопрос лишь грезился мне. Но каждый раз с наступлением осени он звучал все громче. Тогда, как правило, начинали бушевать бури, которые не только взметали желтые и красные листья, но и вырывали с корнем деревья и срывали с крыш черепицу. Во время таких бурь я охотно выходил из дома один. В моих шагах тоже чувствовалась буря, и я шел, сам не зная куда. Но в глубине меня, подобно раскатам грома, звучали таинственные слова: вот перед тобой двуликий Янус, олицетворение времени.

Вопросы такого рода не покидали меня все время моего обучения в южной Германии. Мягкая, очаровательная и щедрая на краски природа тех мест поначалу действовала на меня целительно. Здесь чувствовалось что — то укутывающее, успокаивающее душу, и постепенно почти все внутреннее беспокойство исчезало. Но теперь сама учеба, которой я отдался с детской непосредственностью, породила новые вопросы, новые проблемы. Меня удручала поверхностность подавляющего большинства академических лекций, они не затрагивали существа явлений. И никогда то, что лежало на поверхности, не представало как единое целое, как нечто обозримое. Оно рассматривалось как бы под микроскопом по кусочкам, и такие кусочки, по крайней мере, в глазах начинающего студента, не имели никакой связи между собой. И если это всего лишь удручало, то другое свойство этих лекций оказывалось просто мучительным: различные взгляды и мнения представали взаимоисключающими. Грубо говоря, общепринятым был следующий подход: нечто, установленное мною в результате исследований, правильно, а коль оно правильно, значит, любые другие взгляды ошибочны. В современных концепциях усматривалась противоречивость, а в учениях прошлого — весьма отдаленное приближение к той истине, которая сегодня представляется очевидной. Ограниченность и нетерпимость — вот с чем сталкивался каждый, одновременно наблюдая точность выражения мнений.

И уже тогда в душе молодого человека стала зарождаться мысль: а может быть, такая ограниченность граничит с тупостью? Не отказываются ли люди умышленно видеть ту реальность, что им не по душе? Или, выражаясь позитивно, может быть, существует одна великая всеобъемлющая истина, которая, вероятно, вбирает в себя в качестве вполне справедливых частичных истин самые различные, порой даже противоречивые мнения? Этот животрепещущий вопрос не давал мне покоя ни днем ни ночью.

Скрытая неудовлетворенность существующим положением вещей и отчасти осознанное неприятие этого привели меня в круги реформаторов жизни. Возможно, это были своего рода социальные сектанты, с которыми мы порой сталкиваемся. Однако в их душах было много идеализма. И в своих мыслях, и в своих делах они неуклонно стремились принимать жизнь как единое целое. Однажды мне довелось впервые услышать имя Рудольфа Штайнера. Кто — то сказал мне: «Реформы жизни дело хорошее, но они всего лишь нечто внешнее, у которого имеется внутренняя сущность. Есть человек, который может немало сказать об этой внутренней сущности. Он вскоре приедет в Гейдельберг и выступит с лекцией — Вам непременно надо ее посетить».

Вот так я узнал, что некий доктор Штайнер в ближайшие дни будет говорить в городском пассаже о «Тайном откровении Гёте». Гёте я увлекался уже давно, и все же никак не мог себе вообразить предстоящую лекцию Рудольфа Штайнера. Как бы там ни было, но выражение «тайное откровение» указывало на что — то внутреннее, может быть, на некую сущность. Я решил в любом случае пойти туда. Организаторы лекции арендовали не просторный зал пассажа, а всего лишь одно из самых маленьких соседних с ним помещений. Наплыва посетителей явно не ожидали. Но оказалось, что заинтересованных людей пришло больше, чем могло вместить это тесное помещение. Быстро арендовать средний зал не удалось. Поэтому не оставалось ничего другого, как взять каждому пришедшему в руки стул и «переселиться» в более просторное фойе. Вереница людей, несущих стулья, шествовала перед одетым в длинный темный костюм человеком, который стоял поодаль, с улыбкой взирая на происходящее. Эта легкая, одухотворенная улыбка контрастировала с бездонной глубиной его черных глаз, которые внимательно рассматривали нас, как бы незаметно ощупывая и в то же время подбадривая. Никогда прежде я не встречал таких глаз. Нужно ли продолжать это вступление?.. Мне сразу стало ясно, что этот человек, должно быть, и есть Рудольф Штайнер.

Есть что — то символичное в том внутреннем, лишь в душе звучащем аккорде, который сопровождает наши первые встречи. Как часто и где бы ни встречался я в последующие годы с Рудольфом Штайнером, у меня всегда возникало одно и то же впечатление: вот передо мной тот, кто глубже всех других людей погружен в окружающую его действительность и все же как никто другой одновременно возвышается над ними.

Когда началась лекция, у меня сразу появилось новое ощущение, повергшее меня в изумление. Я восхищался невероятно сильной динамикой, которую этот явно глубоко уравновешенный человек смог придать своей речи. Его руки обнаружили почти такую же подвижность и пластику, которая свойственна представителям южных народов. Его богатый оттенками голос был пронизан внутренним огнем, в то время как построение предложений, равно как и всей речи в целом, обнаруживало ту широту духа, которая органично присуща глубокому философствующему северному уму. Но помимо этого было еще и нечто другое. Лекция разворачивалась перед слушателями совершенно свободно, подобно событию, происходящему непосредственно на их глазах; скорее лектор, тонко чувствуя потребности слушателей, творчески на них откликался. Здесь не было никаких сковывавших докладчика рукописей, никакой книги, на которую он мог бы опереться. Все развивалось как бы из внутренней беседы со слушателями, которая происходила здесь и сейчас. И все же живая струящаяся речь явно отличалась от любой, пусть даже блистательной импровизации. Могучие содержательные суждения и глубоко проникающие в суть вещей знания — вот что представало здесь перед нами в столь привлекательной форме. Лекция читалась в Германии и на немецком языке, но благодаря ее внутренней структуре с ней можно было бы непосредственно выступать в любой другой стране мира.