Здесь и сейчас

На улице как назло никого. Делаю третий круг вдоль забора, но не нахожу входа.

Вечер свежий, не душный. Проклиная высокие каблуки, двигаюсь дальше.

Вдруг вижу ребят-школьников, подхожу. Говорят, что ресторан совсем рядом, буквально в двух домах, робко стрельнули сигарету.

Внутри шумно – вечер, пятница. Красные лица, большие звякающие пивные кружки. Ненавижу такие места. Чувствую себя в них маленькой девочкой. Этот песенный крик с больших экранов, эти яркие запахи еды, эти разговоры, которые большим облаком висят над каждым столом, эти взгляды, эти люди, которые с каждым часом всё проще и беспардоннее. Мальчик-официант машет рукой в сторону, ему некогда меня проводить. И я с деланным взрослым лицом вышагиваю к столику. Ещё никого нет, я первая. Стол уставлен к началу банкета. Чувствую себя ещё меньше рядом с этим монстром на пятнадцать персон. Звоню подруге. Опаздывают. Ну, им сегодня можно, их свадьба всё же.

Привыкнув, осматриваюсь. Эта часть ресторана задекорирована книгами, старой печатной машинкой и картинами, полными батальных сцен. Двигаюсь по чёрному кожаному дивану в самый угол, к книгам. Неполное собрание сочинений Стейнбека. Хотела бы прихватить с собой томик. Затёртое собрание Тургенева. Ремарк в тонкой, чуть надорванной обложке. Много всего. Книги аккуратно разбросаны по хрупким полкам. Не вставая, вытягиваю наугад. Эта о Гойе. Таллиннское издание. В хорошем состоянии, между прочим. Проглаживаю рукой страницы, удивляюсь, как она забрела сюда. Пробегаюсь по строчкам. Захватываю большой абзац об инквизиции, о том, с какой жадностью люди ходили смотреть; как приурочивали эти костры к большим праздникам. Убираю книгу на её место.

Подтягиваются гости. Больше половины – незнакомые. Мы все друг другу улыбаемся, нам всем немного неловко. Позже всех приходят молодожёны. Гости начинают выпивать, приговаривая застенчивые пожелания.

Рядом со мной сидит сестра невесты – Ника. Когда-то давно мы дружили, а потом перестали. Кажется, причина – мальчик. Не могу вспомнить его имени.

Мы сидим с Никой очень близко. Нервничаю и от этого краснею. И нервничаю ещё больше.

Постепенно от вина напряжённость между мной и Никой проходит. И вот мы уже разговариваем и смеёмся. Оглядываюсь – все гости разбились по небольшим группам, идут разговоры.

Хочется говорить. Говорить откровенно и о наболевшем. Ника робко интересуется о моём сыне, ходит ли он в сад. Она, я вижу, тоже нервничает, всё же мы были в ссоре столько лет. Но сейчас мне хочется любить весь мир, сейчас у меня нет врагов. Рассказываю о неудаче с бассейном – не удалось выбить абонемент. На детей такого возраста выдают восемь. И эти восемь счастливчиков ходят весь год. Плавно перехожу на разговоры о будущем.

– Я просто хочу, чтобы он был. Ну, понимаешь, настоящим человеком. Чтобы у него было настоящее детство. Очень хочу, чтобы он плавал. Я просто буду водить его на плаванье, он очень любит воду. А когда подрастёт, он, конечно, уже сам выберет. А сейчас главное научить чему-нибудь. Может быть, в этом будет его талант. Вот я свой так и не нашла.

– Да ладно тебе прибедняться. Ты пишешь, рисуешь. И музыкалку закончила.

– Это то, да не то. Рисуешь. Давным-давно уже не рисую. Когда-то в детстве всё получалось легко. А сейчас оказалось, что нахватала верхушек. Всё очень поверхностно, непрочно. Понимаешь? Не могу сказать что я, мол, умею то-то и то-то. Ведь не умею. Мне нравилось рисовать, у меня получалось – и я пошла учиться в художественную школу. И всё! Отпало. Как отрезали. Будто руки отбили, ну честное слово. Сейчас вспоминаю, аж больно. Вроде и душа лежит, а не могу. Не умею. Тоже и с музыкалкой. Отбарабанила пять лет на фоно. А толку? Бумажка без троек. А играть всё равно не умею. Так и с флейтой. Так и с писаниной.

– Но ты же пишешь для себя? Тебе же нравится?

Мне стыдно признаться. Но уже не могу остановиться. Не могу соврать. Не могу обмануть. Сама-то понимаю и поняла уже давно, но признаться вслух, это как-то совсем не просто.

– В том-то и дело, что не пишу. Уже ничего неинтересно. Как-то остыло всё внутри. И это не быт, это что-то другое. Вот чувствую, что со мной происходит этот процесс, а остановить не могу. Не хочу. Лень. Вот отец мой – художник, знает английский – произношение отличное, очень умный, начитанный, но уже сдался. Он приходит после скучной работы и садится за компьютер. И сидит весь вечер в социальных сетях. Комментирует, репостит, новости читает, думает. Не котиков-хомяков, а про политику. Денег ребятам воюющим посылает, вот вышиванку себе купил. И там, в интернете, он уважаемый человек. Ему приятно там находиться, там его ценят. А в реальности скучно. Видимо, взрослеешь, теряешь запал и дальше под горку. Но не у всех так. Смотрю на свою младшую сестру, на её ровесников – и удивляюсь. У нас разница шесть лет. А они уже понимают, чего хотят от жизни, стремятся, мечтают, работают. Они более рациональные, более конкретные, более продуктивные, чем мы. Чем я.

– А чего ты хочешь? Мы выросли в другое время. У нас ничего не было. А у них – всё. Мы просто другие. Мы другое поколение.

– Другие. Чувствую себя вечно не у дел. По декретному отпуску пропустила в институте три года. Вот вернулась. И не могу. Не могу учиться. Бросить уже глупо, осталось всего ничего до диплома. Но сижу среди однокурсников и понимаю: я – дура. У них речь другая, у них тексты другие, они взрослые. Мне так неловко среди них. Я молчу, как рыба. Но мне кажется, по глазам читают мою недалёкость.

– Ты лишнее надумываешь. Не кори себя. Не сравнивай ни с кем. Ты идёшь медленнее, но ведь главное идти. Не равняйся. Не надо сравнивать. Делай своё дело.

Ника говорит, и становится легче. Может быть, действительно всё просто.

Мне тяжело держать своё тело, откидываюсь на спинку дивана. Ресторан качается. Гости весёлые. Невеста возглавляет поход в курилку, меня зовут, но я пропущу.

За столом стало тихо и пусто. Только слева осталась молодая пара. Уже не помню, как их зовут. Только то, что они из Геленджика. Слово «Геленджик» ассоциируется у меня с жареными курицами. Там, в Геленджике, наверное, тепло. Ну, да, там же море. Море. Очень хочется пить. Пара с моря что-то обсуждает между собой, мне бы надо поговорить с ними, но совсем нечего сказать. «Спроси, как они съездили в Париж, им будет приятно», – шепнула невеста, выходя. Париж. Почему-то начинаю злиться. Что они мне могут рассказать?

Я помню Париж. Мне было двенадцать, а старшей сестре пятнадцать. Родители заняли денег и отправили нас по путевке от художественной школы смотреть Лувр. Отцу это было очень важно. Они с мамой до сих пор нигде не были. Мы ехали весь путь на большом вонючем автобусе. Мы – маленькая группа из десяти человек из провинциальной художественной школы, двигались по Европе на душном автобусе, чтобы увидеть Лувр, увидеть Джоконду, увидеть Париж. Сейчас это всё выглядит таким стремительным, напористым, а тогда это было значительно проще. То, что в уборных Лувра не оказалось туалетной бумаги, запомнилось куда ярче.

Увидеть Париж и умереть. Отчасти это правда – не выношу запаха машин и автобусов, и всё наше путешествие я только и мечтала умереть. Лежала, скрючившись, в неудобном кресле, обтянутом синей синтетической тканью, хранившей внутри своего мелкого ворса крошки предыдущих поездок. Я лежала и старалась как можно реже дышать. Запахи вокруг, как заговоренные, лезли в нос. Мне не удавалось смотреть в окно, веселиться, есть бутерброды, с любовью приготовленные родителями в дорогу, петь песни, в общем, все радости путешествия дружной детской командой были для меня потеряны. Меня тошнило.

Или это меня сейчас тошнит? Пара из Геленджика что-то вяло обсуждает между собой. Меня для них нет. Да и их для меня тоже.

Гости вернулись на места. Справа прижалась Ника. Не думала, когда шла на эту свадьбу, что буду так ей рада. Хочется с ней поговорить. То, что она рассказывает, долетает через шум. Мне хочется рассказать ей про свой развод. Знаю, она и так в курсе. Но хочется услышать от неё что-то такое ободряющее, такое подтверждение моих собственных мыслей, чтобы сомнения рассеялись. Не знаю, как заговорить об этом.