– Ты что не ешь-то? – спрашивает тетка.

– Не хочу. Потом съем.

Мать и тетя Лида совсем освоились. Они рассказывают Маслову, Микулину и Заблоцкому о московской жизни, о том, как добирались до Лихобор, каким я был маленьким и что можно теперь получить дополнительно сверх обычного карточного пайка. Куштейко, смолотив и свой, и Валькин завтрак, сидит в отдалении, сонно покачиваясь и изредка рыгая.

На улице совсем уже рассвело. Вдоль эшелона прошел дежурный и оповестил, что подают паровоз, чтобы все были на месте и что эшелон пойдет по Окружной до станции Москва-3 Курской железной дороги.

Всей компанией – Заблоцкий, Маслов, Никулин и я – пошли провожать тетю Лиду до трамвайной остановки. Мать решила ехать со мной в эшелоне до Курского вокзала. Тетя Лида шла, опираясь на руку Миши Маслова, Заблоцкий шел рядом, и она с ними о чем-то оживленно говорила и громко смеялась. Проходя мимо платформы, на которой стоял автобус командира полка, мы увидели Федора Елисеевича в нижней рубахе с полотенцем в руках. Он готовился умываться, и Сашка Бублейник держал воду наготове.

– Здравствуйте, здравствуйте, мамаша, – улыбаясь, кричит Шаблий. – Сына повидали! Это хорошо! А за подарки вам спасибо!

Уехала тетя Лида, и мы возвращаемся в вагон. Через полчаса вновь прошел дежурный с вопросом: «Все ли на местах?» Раздался резкий свисток паровоза, эшелон дернулся и стал медленно набирать скорость. В открытые двери вагона мелькают станции Перерва, Каланчёвская. Эшелон идет над Рязанской площадью мимо Казанского вокзала, проходит под Новобасманным мостом и останавливается у Курского вокзала. В вагон поднимается Николай Коваленко.

– Теперь, мамаша, прощайтесь, – говорит он моей матери, – дальше вам ехать не положено. Эшелон теперь пойдет ходом.

Мать прощается с моими товарищами по вагону. Я вывожу ее на пассажирскую платформу через пути, прощаюсь с ней и возвращаюсь к себе в вагон. Она же стояла на платформе до тех пор, пока эшелон не тронулся, и все махала и махала нам вслед рукой.

Между станциями Серп и молот Нижегородской дороги и станцией Москва-3 Курской, эшелон шел медленно-медленно, то останавливаясь совсем, то снова дергаясь и клацая буферами. Я стоял в полуоткрытых дверях. Мелькает Андроников монастырь, Рогожская застава, начинается знаменитая Владимирка. Взгляд мой примечает двух идущих по путям женщин: что-то очень знакомое привлекло в них мое внимание. Эшелон идет совсем тихо и останавливается. Я оборачиваюсь и вижу: женщина помоложе смотрит на меня, улыбается и плачет.

– Ника! – кричу я и соскакиваю на землю.

Она бежит мне навстречу. Я обнимаю ее, целую. Она берет меня под руку, смеется, тяжело дышит.

– Ты совсем не изменился, – успевает только сказать мне, – я узнала через Юдиных, где ты.

Гудок паровоза, скрежет тормозов, клацанье буферов, состав трогается и набирает скорость. Мне кричат. Я судорожно целую Нику и бегу вдоль вагонов, протягиваю руки к поручням, солдаты подтягивают меня, и вот уже нога ощущает качающуюся петлю железной подножки. Я оборачиваюсь – Ника машет мне варежкой, а ее фигурка становится все меньше и меньше. Эшелон № 11613 набирает скорость. Сообщаю по телефону в свой вагон, что все в порядке. Но, отъехав не более километра, эшелон наш остановили, и он простоял до позднего вечера – видимо, не судьба была мне провести с милой Никой при встрече более положенной одной минуты.

Вернувшись в свой вагон, я лег на нары и заснул. Проснулся я от шума – солдаты гремят котелками, собираясь идти за ужином. В вагоне появился Заблоцкий – он давно уже не бреется, и небрежная поросль на лице превращается в солидную и окладистую бороду.

– Неужели мы все еще в Москве? – спрашиваю я.

– Нет, в Серпухове! А ты что? Проспал? – Заблоцкий смеется.

– Угу, – ответил, зевая, – я ж всю ночь глаз не смыкал.

– Товарищи командиры, – кричит Логинов, – на ужин! Каши в котелках на четверых.

Я достаю поллитровку «Московской» – подарок матери и тетки, кусок копченой колбасы и кусок сыра. Кашу из двух котелков вываливаем на общую сковородку, водку разливаем поровну по кружкам и выпиваем за то, чтобы наши родные дождались нашего возвращения. Закусили колбасой, сыром и кашей с общей сковороды. Много говорили, много шутили. И кто-то даже сказал, что сам слышал, будто в высших сферах готовится «Особая армия вторжения» и что мы едем именно на ее формирование. Само собой разумеется, что после моей бутылки «Московской» появилась еще одна, потом на столе оказался портвейн и даже бутылка сухого. Компания сильно захмелела, и всех теперь интересовал только один вопрос: Кто она?! Кем она мне доводится?! Почему пришла, и отчего никто до сих пор не знал о ее существовании?!

– Ты, Андрюха, хитрый парень, – Микулин пьяно щурится, – ежели б не этот случай, мы бы так и не узнали, какую невесту он от нас прячет!

– А я-то, я-то, – кричит сильно захмелевший Заблоцкий, – я так ее-то и не увидел. Ведь вот как получилось-то.

– Это что, мужики, – вертя длинной шеей, шепчет Коля Кузнецов, – комиссару-то нашему так по шее дали, чуть было в трубу не вылетел… Два раза в политотдел вызывали… Отстранить от должности… Ежели б не переезд этот – отстранили бы…

– Одного снимут – другого поставят, – сказал Миша Маслов, до того молчавший. – А другой не всегда бывает лучший…

– Слушай, комсорг, – еле ворочая языком и щуря глаза, заговорил Микулин, – Мишка прав… Один очень умный и старый еврей сказал очень умную вещь: «Всё в жизни ер-р-рунда…» или как там – «су-е-та»… Вот…

– Что за еврей такой? – как-то сразу обмякнув, спрашивает Кузнецов. – Из тыловиков наших, что ли?.. Я его знаю?.. А?..

– Нет, Николаша, – Заблоцкий весело хохочет, – ты его не знаешь!.. К твоему сведению, товарищ комсорг, этот еврей был не из наших тылов, а из тылов значительно более дальних… И имя ему было Соломон…

Капитан Микулин, откинувшись на нарах, храпел и ничего уже не слышал. Маслов полез укладываться. Коля Кузнецов, цепляясь за стенки вагона, шел в противоположный конец к своему месту. Заблоцкий, пользуясь остановкой, побежал в свой вагон.

10 января. Утром в Туле опохмелялись пивом и ели мороженое.

11 января. Проезжаем Орел и Курск.

12 января. Льгов.

13 января. Киев. Впечатление удивительно однообразное: вокзалы разрушены – одни больше, другие меньше. Ведутся восстановительные работы, а трудятся бабы, девчонки, дети да инвалиды. Торговки предлагают шаньги, ватрушки, лук, молоко.

Леса постепенно уступают полям и перелескам, а поля переходят в сплошные степи. И вот потянулся типичный украинский или малороссийский пейзаж.

14 января. Прибыли в Житомир. Началась разгрузка эшелона. Тут совершенно иной ритм и иные темпы, нежели там – на севере, в Финляндии. Тут во всем ощущается большая напряженность военной атмосферы. Комендант станции не дает нам минуты покоя – торопит и торопит с разгрузкой. За нарушение графика выгрузки грозит трибуналом.

– У меня через этот узел идет не один ваш эшелон! – кричит он простуженным, трескучим голосом, озираясь воспаленными до красноты глазами. Мы понимаем его. Но существует объективная реальность, которую никто не в силах ни обойти, ни подогнать, ни ускорить.

15 января. Лишь где-то под утро, на часы не было время смотреть, полк выгрузился, и конфликт с комендантом станции был исчерпан.

Наши машины, довоенные ленинградские газики, видавшие виды на Ладожской трассе, на Псковщине и в Карелии, еле-еле держатся на ходу. Тарахтят, дребезжат и глохнут – чувствуют, видимо, механическим своим «сердцем», что осталось им трудиться считаные дни. Только вот именно теперь требуется им проявить чудеса «трудового героизма» и оттащить полк подальше от места выгрузки из эшелона. А сделать это не так-то просто в тех самых условиях, в которых мы теперь оказались.