За окнами все погрузилось в густую темноту. Казалось, город не просто спит, а вовсе вымер. В голову пришла мысль, что никогда прежде я не видела, чтобы так мало горело огней в окнах. Вдруг почудилось, как неведомая, чернее черного, мгла пожирает их, навсегда превращая свет в тьму.

– Что за черт? – из горла вырвался то ли смешок, то ли стон, то ли скрип.

Огни гасли. Один за другим. Тьма сгущалась. Вдруг горло перехватило от страха. Глотая ртом воздух, я подбежала к выключателям – сразу все на «вкл.». Комнату залил желтый теплый свет, разгоняя тени по углам. Вдох, еще один. Легкие расправлялись, расширялись, давили на ребра. Я читала о панических атаках и представляла их примерно так, но никогда не сталкивалась ни с чем подобным сама.

– Мне надо поспать, – проговорила я вслух и испугалась собственного голоса, таким он показался глухим и безжизненным. – И поесть.

Холодильник порадовал перегоревшей лампочкой – не знала, что такое возможно – и свернувшимися от старости сосисками. Доставку на дом ждать час или даже два в такое неудобное для приема пищи время, значит, нет другого выхода, кроме как выйти на улицу.

Прямо туда, где кто-то невидимый крадет огни моего города.

Спортивный костюм, капюшон на голову. Кроссовки чуть спадают, как будто я успела похудеть за время, проведенное в больнице, настолько, что стопы уменьшились в размере. Или их разносил тот, кто в мое отсутствие не гнушался пользоваться моим жилищем. Хотя это похоже на бред.

Сбежав по ступенькам, не желая тратить время, чтобы дождаться проклятый лифт, вечно “высматривающий” кого-то очень важного на первом этаже, я повернула направо, стараясь жаться к темноте, отбрасываемой зданиями. Недалеко, буквально метрах в пятистах, в подвальном помещении здания католической церкви работала лавка, где предлагали постные блюда для тех, кто не хочет или не умеет заботиться о том, как быстро и вкусно насытить чрево безгреховной – разрешенной – пищей. Тут пекли умопомрачительные пироги с ягодой на миндальной муке и подогревали соевые колбаски в воздушных булочках, щедро приправленных горчицей и релишем из соленых огурцов.

Отец бы удивился чужой хитрости извратить смысл религиозного поста настолько, что простые блюда готовил с шедевральным умением лучших шеф-поваров – есть их было одно удовольствие, и невольно даже атеист задумался бы о грехе чревоугодия.

Пакет с едой приятно оттягивал руку. Хотелось погулять подольше на улице, наслаждаться забытым запахом города, смешанным из ароматов машинного масла, сточных вод, острой уличной еды, зазевавшихся и подохших в мышеловках крыс и дорогого парфюма редких прохожих. Но на самой окраине города, уползающей вверх по склону, приходилось сражаться с подъемами и спусками, непосильными в моем после больничном состоянии. Осилив всего квартал, я остановилась на небольшой площадке, открывающей вид на город, и с сожалением всматривалась в сгущающуюся тьму.

С сожалением и страхом.

Старый лифт бренчал и стонал, словно мое исхудавшее тело причиняло невообразимые страдания и являло собой непосильную ношу. Наконец остановившись на предпоследнем этаже, он услужливо распахнул передо мною двери и проскрипел что-то похожее на «Двадцать второй этаж». Лампочка не горела, но пришлось бы постараться, чтобы заблудиться, – от лифта повернуть направо, подняться по лестнице еще на два пролета, где под самой крышей располагалась только одна дверь, и вела она в квартиру, которую я снимала за очень скромные деньги уже второй год, после того как уехала от отца из деревни. Свет из окна на двадцать первом этаже едва добирался сюда, спотыкаясь о ступени.

Попытавшись нащупать в кармане телефон, я поняла, что оставила его в квартире и вообще, кажется, не смотрела в него с выписки из больницы. Скорее всего, он успел превратиться в бесполезный разряженный кусок пластика и металла.

Вздохнув, я сделала пару шагов, стараясь расширить глаза настолько, чтобы уловить хоть какие-то очертания, хоть намек на лестничный проем. На двадцать третьем этаже должен срабатывать выключатель, реагирующий на движение, но до этого места надо еще дойти.

Дотрагиваться до грязных шершавых стен не хотелось, но пришлось, так как боязнь перил во мне горела с негаснущей силой еще с тех пор, как я вычитала о каком-то полоумном, который вставляет лезвия в деревянную поверхность. Окунувшись с головой во мрак, я почувствовала, как тело сковал холод, по рукам от позвоночника пробежал ток и заискрился на кончиках пальцев невидимым огнем. Тело напряглось, его скрутило судорогой, и казалось невозможным сделать даже шаг. Сразу вспомнились гаснущие огни города и тот необъяснимый, животный страх.

Я никогда не боялась темноты. Не то чтобы любила, но достаточно смело шныряла по зданию старой церкви, в которой нам с отцом выделили целую квартиру с полноценной кухней и двумя комнатами. Мне нравилось сбегать к алтарю и смотреть, как гаснут одна за другой свечи, догорающие после ухода прихожан. Иногда я засыпала там прямо на полу, и отец находил меня перед утренней службой и уносил в комнату.

Расстояние от лифта до лестницы и два пролета вверх показались бесконечностью. Под потолком зажглась лампочка, мигнула всего на секунду и взорвалась, разлетевшись на тысячи осколков, которые начали высыпаться из защитного плафона. Дыхание перехватило, уши заложило. Звуки города резко пропали, и вместо них я слышала голос, который звучал отовсюду, пронизывал тьму и отталкивался от стен.

– Ваааааакууууууууоооооо…

“Что за…”.

Пальцы сжались с такой силой, что бумажный пакет порвался, и содержимое чуть не вывалилось прямо на бетонный пол. Это привело в чувство, и я в два прыжка оказалась у двери. Ключ в замочную скважину, придавить, два оборота.

Я ввалилась в комнату, споткнулась о расставленные туфли и полетела вниз. Пакет с едой откатился в угол, возмущенно шурша бумажными боками. Резко развернувшись, я уставилась во мрак, запустивший невесомые пальцы за мой порог.

Перед глазами пульсировали темные круги, вторя ритму сердца. Собравшись с силами, я на карачках подползла к двери и, захлопнув, заперла на все замки.

Что это было?

Похоже на бред. У тьмы нет пальцев. И нет голоса.

– Ты сходишь с ума, дорогая, – нервно хмыкнула я, все еще не решаясь пошевелиться. В бедро больно упирался каблук новых туфель – специально на выход – и приводил в чувство.

Наконец, придя в себя, я смогла подняться на ноги, включить свет, схватить пакет с едой и убраться подальше, к окнам.

Сидеть на полу стало неудобно, я взяла диванные подушки, вытащила огромное неподъемное одеяло, которым никогда не пользовалась, но которое оказалось так кстати сейчас. Не почувствовав вкус еды, я проглотила и сосиску, и крошащийся во все стороны пирог и тут же почувствовала приятную теплоту внутри. Будто во мне забрезжил язычок пламени, согревающий, ласкающий, расширяющийся, выходящий за пределы тела. Моя белая, словно лебяжий пух, кожа засветилась, и впервые в жизни я подумала, что это, наверное, красиво.

Раньше я недолюбливала свою внешность. Стыдилась ее. Хотела быть как все, но в голову вдруг пришла мысль: «Что, если отец прав? Что, если я особенная?». Такое случилось впервые.

Огни города загорались и гасли, совсем как свечи у алтаря в старой церкви. Я лежала на пахнущем чем-то сладким одеяле, расстеленном прямо на полу, собирала крошки пирога, рассыпавшиеся по футболке, и чувствовала себя маленькой девочкой.

***

В тату-салоне на углу Седьмой и Сток-рок авеню царил полумрак. Обстановка, напоминающая скорее пристанище самого дьявола, располагала к чувствованию боли, которую тут могли гарантировать каждому, кто отважится вбить себе в кожу пигмент, умелой рукой мастера выведенный в виде чего-то очень значимого. На стенах висели экраны, транслирующие оживающие образы драконов, парящих орлов, многоликих ангелов, богов войны и мира, распускающиеся цветы и обволакивающие тени морских волн, туманов, лесов. Вдоль стен, прямо под экранами, стояли кресла – сейчас пустые, – обитые черной искусственной кожей. Они легко трансформировались в лежанки, где удобно рисовать узоры на спинах, и были отгорожены от центра помещения стеклянными стенами, превращая заведение в огромный сказочный террариум, где оживали любые фантазии и мечты.