Тяжело дыша, со свистом втягивая морозный зимний воздух, пропитанный ароматами рано зацветающей алычи, роняющей белое кружево лепестков на высыхающий после дождя асфальт. Моргая слепыми после бессонной ночи глазами, рассматривая яркие зеленые, свитые в спираль, листочки, выбивающиеся из костлявых лап обморозившихся за зиму деревьев. Глотая сухим горлом, чувствуя, как кислятину в гортани перебивает вишневый аромат закуренной и оставленной сигареты «со вкусом настоящей черри-американа». Молча, потому что тишина этого весеннего утра, еще не испоганенного рычанием двигателей автомобилей, криками прохожих, музыкой, несущейся из окон – самое ценное, что есть на свете.

– Нормально?

Киваю. Да. Почти.

– Звоним?

Звонить?

– Офелька, идешь, нет?

Да иду, куда я от вас денусь. Отворачиваюсь от расписания, стараясь запечатлеть его в последний раз в памяти. Здоровенный лист ватмана, пришпиленный к большому стенду из ДСП, аккуратно расчерченный чернильной ручкой на квадраты, слева – нумерация групп, сверху – даты, все остальное заполнено названиями вычитываемых дисциплин. Напротив моей, 411-й – размеренно заштрихованные простым карандашом поля и убористая надпись «ЭКЗАМЕН».

Мы бежим по коридору училища – полы привычно проминаются под ногами, здание старое, еще дореволюционной постройки. Как нам рассказывала наша Юлия Евгеньевна, «злобный зав» фельдшерского отделения – рабочие, приглашенные директором для косметического ремонта, порекомендовали всем перемещаться строго приставными шагами, вдоль стен по краю, и в касках. Ибо перекрытия, из дранки и ветхих тополиных балок, гнилые, как зубы у столетнего деда.

Белая дверь с надписью «Лечебное дело. Заведующая отделением – Чуйкова Ю. Е.», стайка белых халатов, мнущихся, стесняющихся, пихающих друг друга локтями, трусливо переглядывающихся.

– Девочки, кто первый? А? Ну?

Вздыхаю. Да кто же еще, как не я? Все же взгляды, сталкивающиеся и рикошетящие друг о друга, все равно упираются в старосту 411-й группы.

– Давайте уже сюда. «Мартини» настоящий?

– Да, – Нина Халимова смешно морщит нос, покрытый частой рябью конопушек. – Дядя привез из Сингапура. Говорит, самый дорогой брал.

Взяв пакет, любовно обнимающий коробку конфет и гулко булькнувшую бутылку дефицитного «мартини», аккуратно стучу в дверь. В ту самую дверь, куда три года я вхожу лишь по вызову и для явки «на ковер», чтобы меня, как нашкодившего с процессом выделения кота, потыкали мордой в журнал группы. И куда все остальные девочки, включая даже отличницу Нину – стараются не входить вообще. Юлия Евгеньевна – строга. Слишком строга.

«Милявина, вы головой думаете? Или чем еще?» – невольно раздается в голове. – «Язунян почему не ходит на лекции? Вы староста или кто? У Иртенко почему до сих пор не закрыта пропедевтика? Вы с ней общались вообще? Юшкин где ваш? Его отчислят скоро, вы в курсе? То есть, то, что он в армию пойдет, вас не волнует в принципе?»

Стискиваю зубы. Вхожу.

– Юлия Евгеньевна, можно?

– А нужно, Офелия?

Мне не кажется, в голосе заведующей отделением «Лечебное дело» появились какие-то новые, доселе не звучавшие, нотки. Не юмористические ли? Такое же в принципе невозможно, если речь идет о заведующей Чуйковой. На вид – все та же, короткая светлая стрижка, безупречно отутюженный халат, образцовый порядок на столе, огромное количество ручек всех видов и мастей в толстостенном стакане… любит она дорогие и редкие ручки, собирает и коллекционирует.

– Нужно, нужно, – наглею, распахиваю дверь, впуская робко жмущихся девочек моей группы. – Даже очень нужно.

– Ну, раз староста группы принимает такое волевое решение… – заведующая встает.

В руках у меня пакет, сзади – моя группа, у них в мокрых от волнения ладошках – открытка с поздравлением, набор дорогой импортной косметики, три букета цветов и картонная коробочка с новомодным развлечением – китайскими говорящими часами, объявляющими смешным женским голосом время каждый раз, стоит нажать на кнопку. Все, что от нас требуется – это просто взвалить все это на стол, бегло, глядя в пол, отбарабанить поздравления, дождаться непременного «Спасибо, группа» (по-другому Евгеньевна к нам не обращается), помяться какое-то время в кабинете «Лечебного дела», покашливая и что-то невнятное мыча, после чего аккуратно просочиться за пугавшую нас все эти годы дверь.

Уйти. И Юлия Евгеньевна останется здесь одна – среди дешевых подарков и умирающих срезанных цветов. В опустевшем кабинете, в котором теперь нескоро еще появятся студенты, к которым она привязалась всей душой – ведь кого еще можно было так жестко дрессировать три этих года? Останется одна – поздравленная… и брошенная теми самыми студентами, ради которых она все это время рвала собственные нервы, ругая, скандаля, заставляя, принуждая, уговаривая, идя на уступки и жестко возражая против них же, отказываясь договариваться с преподавателями – и договариваясь, разумеется, устраивая лютые выволочки прилюдно – и яростно защищая на заседаниях учебного совета, где это никто не видел и не ценил. Зная, что эти студенты больше никогда сюда не придут.

Каждые три года так – по кусочкам отрывая свою душу…

Я роняю пакет, кидаюсь, прижимаюсь к ней, крепко-крепко прижимаю к себе, чувствуя сильный запах крахмала от халата, и слабый – французских духов от ее шеи.

– Юлия Евгеньевна, не хочу от вас уходить!

Кажется, моя группа сзади онемела. По крайней мере – все шорохи и перешептывания мгновенно умерли, словно их обрезало ножом.

Замерла и я. Не поймет… не примет… оттолкнет со словами «Милявина, вы же уже фельдшер, ведите себя соответствующе». Это же Юлия Евгеньевна, а не девочка-курсистка, начитавшаяся Бродского и Байрона, сталь у нее влита в сосуды через два поколения, от деда-балтийца, стрелявшего в немцев на батарее Цереля в семнадцатом году у Моонзундского архипелага.

Нинка – молча, отпихнув Лену Кадюту, вечную нашу оппозицию и ненавистницу начальства, и сейчас стоящую подбеченясь, с кривой ухмылкой, подходит, обнимает меня и нашу заведующую.

– И я не хочу, Юлия Евгеньевна. Нам без вас будет очень плохо!

Таня Лютаева, хохотушка и дурочка, почетная троечница и вечный объект и предмет головной боли заведующей – утыкается головой, разлохмачивая дорогую «модельную» прическу, в плечо Юлии Евгеньевны. Хочет что-то сказать – но не справляется с задачей, начинает реветь.

Ее слезы – словно провоцирующий импульс. Все мои остальные девочки, сломав барьер смущения, стыда и субординации, кидаются к нам, обнимают заведующую со всех сторон, хлюпают носами, тянутся, гладят ее по плечам.

– Юлия Евгеньевна… не хотим… привыкли… не уходите…

Чувствую, как руки заведующей – сухие, жесткие, заскорузлые, руки врача, всю жизнь проработавшего в хирургическом стационаре, под занавес карьеры вынужденной уйти в преподаватели – неловко, словно стесняясь, скользят по нашим плечам, головам, рукам, касаются век, ресниц.

– Группа, вы успокойтесь, пожалуйста.

– Не хочуууу… – воет Таня. Дура, чтоб тебя. Против воли – сама начинаю понимать, что из глаз бежит.

– Успокойтесь. Я никуда не ухожу. Не ухожу, слышите?

– Обещаете, Юлия Евгеньевна? – Танька поднимает мокрое лицо. – Никуда не уйдете? Можно к вам приходить?

На миг лицо Чуйковой меняется – что-то пробегает по красивым, искалеченным тяжелым медицинским стажем, чертам – что-то, ломающее сталь, что-то, возвращающее на щеки девичий румянец.

– Приходите всегда. Если помощь нужна – я всегда вам помогу.

Мы на миг застываем. Обнимая, прижавшись. Чувствуя холод. Понимая, что сейчас надо вежливо отстраниться, извиниться, уйти…

– И просто так – приходите. В любое время.

Мы молчим.

– Дурочки вы мои… – шепчет Юлия.

Танька снова начинает реветь. Мы все – тоже.

Стыдоба. Выпускная группа. Фельдшера. Пять дипломов «с отличием».