© Леви М. Л., наследники, 2017

© Оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2017

Михаил Агеев – один из самых загадочных русских писателей. Загадки – и его судьба, и его произведения, и судьба его произведений. До сих пор не утихают споры о том, кто же он такой, да и был ли он, он ли написал знаменитый «Роман с кокаином». Марк Лазаревич Леви (1898–1973) – писатель, филолог, переводчик, сотрудник советской внешней торговли, а по версии некоторых исследователей-биографов советский шпион – многие годы скрывал, что именно он и есть Михаил Агеев, и, видимо, у него были на то причины. Уроженец Москвы (действия и романа, и рассказа происходят именно в Москве), сын купца 1-й гильдии, он учился в гимназии Р. Ф. Креймана (именно она стала прототипом гимназии, описанной в «Романе с кокаином»; как отмечают исследователи, имена нескольких сотрудников и выпускников совпадают с именами персонажей), затем на юридическом факультете Московского университета (главный герой романа, Вадим Масленников, тоже готовится стать юристом), после революции служил в различных советских учреждениях, а в 1925 году выехал за границу, жил в Германии, где учился на филологическом факультете Лейпцигского университета, а потом работал преподавателем иностранных языков, затем во Франции, где преподавал в Лозаннском университете, с 1939 года в Константинополе, в 1942 году был выслан турецкой полицией в СССР и преподавал в университете в Ереване, где и скончался, не дожив несколько дней до семидесятипятилетия.

В 1933 году первый вариант «Повести с кокаином» был прислан по почте в виде рукописи из Константинополя в Париж для участия в конкурсе произведений новых авторов, организованном еженедельником «Иллюстрированная жизнь», где впоследствии и были опубликованы отрывки из повести. Затем в журнале «Числа» (1936), вскоре, правда, закрывшемся, была напечатана только часть романа. Первая полная публикация произошла спустя несколько лет, но уже самостоятельной книгой в «Издательской коллегии парижского объединения писателей». Сразу после публикации «Романа с кокаином» Михаил Агеев вновь появляется на страницах эмигрантской периодики – в журнале Г. Адамовича «Встречи» (1934. № 4) опубликован рассказ «Паршивый народ».

В тот же 1934 год, когда о себе заявил новый писатель, его появление не осталось незамеченным: «Паршивый год» и «Роман с кокаином» вызвали немало споров в критике. Многие в эмигрантской среде встретили его благосклонно, в том числе Д. С. Мережковский, сравнивавший автора одновременно с И. А. Буниным, В. В. Набоковым и Ф. М. Достоевским. Одним из первых положительно откликнулся в рижской газете «Сегодня» П. Пильский. В. Вейдле (Круг. 1936. Кн. 2) книгу оценил высоко, хоть и нелестно отозвался о языке начинающего автора, что отчасти подтвердил А. Бем в своей рецензии «Литература с кокаином» (Меч. 1938. № 31), назвав язык романа неряшливым, неорганичным, оставляющим чувство внутреннего раздражения. Но вскоре страсти утихли, и до 1980-х годов об Агееве мало кто вспоминал. Немаловажную роль в возвращении имени М. Агеева сыграла переводчица Л. Швейцер – вскоре и роман и рассказ были переведены на многие языки и стали бестселлерами, критики не стесняясь писали о сходстве Агеева с Сэлинджером, Кафкой (прежде всего сравнивая рассказ «Паршивый народ» и роман «Процесс»), Прустом и де Куинси. В 1989 году «Роман с кокаином» впервые был опубликован в СССР (рижский журнал «Родник» № 6–11). Агеева считали гениальным подражателем В. В. Набокова еще в 1930-х годах, но в 1989 году Н. А. Струве выдвинул гипотезу, что автором «Романа с кокаином» был знаменитый мистификатор В. В. Набоков. В своей статье исследователь пишет: «Выдать роман под чужим именем, чтобы испытать или околпачить этим критиков, было вполне в духе и в нравах Набокова. Не случайно „агеевский“ роман попал не в „Современные записки“, печатавшие все произведения Набокова, а во „вражеский“ журнал: в первом номере „Чисел“ была непристойная выходка Георгия Иванова против Набокова. Но в каком-то смысле мистификация, затянувшаяся из-за прекращения „Чисел“, слишком удалась: критика была посрамлена вся. Роман был встречен сочувственно „врагами“ (Г. Адамович, Н. Оцуп и самый восторженный, Д. Мережковский, поставил Агеева выше „пустого“ Набокова) и более чем тепло-хладно друзьями, в частности В. Ходасевичем, единственным писателем-современником, к которому Набоков относился с неизменным пиететом. Ходасевич подошел к роману снисходительно, как мастер к неопытному новичку. Объявить себя автором „Романа с кокаином“ означало разоблачить предвзятость и недальновидность любимого писателя и тем самым укрепить своих заклятых врагов». Эта версия долгое время была популярна, более того, были публикации романов Набокова и Агеева под одной обложкой (например, в издательстве «Карелия» (Петрозаводск, 1992)). В 1997 году были опубликованы письма М. Л. Леви Н. Оцупу, в которых содержалась переписка о публикации романа и заключительные фразы, не вошедшие в предыдущие издания, а затем в Архиве внешней политики РФ была обнаружена справка генерального консула СССР в Стамбуле Гергиевского от 22 апреля 1939 года, в которой есть краткая характеристика романа М. Л. Леви. Доказательства тем не менее до сих пор не убеждают сторонников теории Н. А. Струве.

Полемика, развернувшаяся вокруг личности Михаила Агеева, лишь прибавила популярности его произведениям, которые и сегодня остаются одной из загадок русской литературы. «Роман с кокаином» и рассказ «Паршивый народ» в этой книге приводятся по первым полным публикациям (Агеев М. Роман с кокаином. Париж: Издательская коллегия парижского объединения писателей, 1938; Агеев М. Паршивый народ // Встречи. Париж, 1934. № 4. С. 161–167) с сохранением авторской пунктуации. Возможно, именно такое, наиболее точное воспроизведение позволит читателям разгадать загадку этого автора и его произведений.

Однажды, в начале октября, я – Вадим Масленников (мне шел тогда шестнадцатый год), рано утром, уходя в гимназию, забыл с вечера еще положенный матерью в столовой конверт с деньгами, которые нужно было внести за первое полугодие. Вспомнил я об этом конверте, уже стоя в трамвае, когда – от ускоряющегося хода – акации и пики бульварной ограды из игольчатого мелькания вошли в сплошную струю, и нависавшая мне на плечи тяжесть все теснее прижимала спину к никелированной штанге. Забывчивость моя, однако, нисколько меня не обеспокоила. Деньги в гимназию можно было внести и завтра, в доме же стащить их было некому; кроме матери в квартире жила за прислугу лишь старая нянька моя Степанида, бывшая в доме уже больше двадцати лет, и единственной слабостью, а может быть даже страстью которой, были ее беспрерывные звонки, как щелканья подсолнухов, шушуканья, при помощи которых за неимением собеседников, вела она сама с собой длиннейшие разговоры, а подчас даже и споры, изредка прерывая себя громкими, в голос, восклицаниями, как-то: «ну-да»! или «еще бы»! или «открывай карман шире»! В гимназии же я об этом конверте и вовсе забыл. В этот день, что впрочем отнюдь не часто случалось, уроки были не выучены, готовить их приходилось частью за время перемен, частью даже тогда, когда преподаватель находился в классе, и это жаркое состояние напряженности внимания, в котором все с такой легкостью усваивалось (хоть и с такой же легкостью, спустя день, забывалось), весьма способствовало вытряхиванию из памяти всего постороннего. Только когда началась большая перемена, когда всех нас по случаю холодной, но сухой и солнечной погоды, выпускали во двор и на нижней площадке лестницы, я увидел мать, то тогда только вспомнил про конверт и про то, что видно она не стерпела и принесла его с собой. Мать одиноко стояла в сторонке в своей облысевшей шубенке, в смешном капоре, под которым висели седые волосики (ей было тогда уже пятьдесят семь лет), и с заметным волнением, как-то еще больше усиливавшим ее жалкую внешность, беспомощно вглядывалась в бегущую мимо ораву гимназистов, из которых некоторые, смеясь, на нее оглядывались и что-то друг другу говорили. Приблизившись, я хотел было незаметно проскочить, но мать, завидев меня и сразу засветясь ласковой, но не веселой, а покорной улыбкой, позвала меня – и я, хоть мне и было ужас как стыдно перед товарищами, подошел к ней. – Вадичка, мальчик, – старчески глухо заговорила она, протягивая мне конверт и желтенькой ручкой боязливо, словно она жглась, касаясь пуговицы моей шинели; – ты забыл деньги, мальчик, а я думаю испугается, так вот – принесла. Сказав это, она посмотрела на меня, будто просила милостыни, но в ярости за причиненный мне позор, я ненавидящим шепотом возразил, что нежности телячьи эти нам не ко двору, и что уж коли не стерпела и деньги принесла, так пусть и сама платит. Мать стояла тихо, слушала молча, виновато и горестно опустив старые свои ласковые глаза, – я же, сбежав по уже опустевшей лестнице и открывая тугую, шумно сосущую воздух дверь, хоть и оглянулся и посмотрел на мать, однако, сделал это не потому вовсе, что мне стало ее сколько-нибудь жаль, а всего лишь из боязни, что она в столь неподходящем месте расплачется. Мать все так же стояла на верхней площадке и, печально склонив свою уродливую голову, смотрела мне вслед. Заметив, что я смотрю на нее, она помахала мне рукой и конвертом так, как это делают на вокзале, и это движение, такое молодое и бодрое, только еще больше показало, какая она старая, оборванная и жалкая.